Давид нес Магнуса, а Стуре — то, что осталось от Бальтазара, грязный комочек шерсти, еще совсем недавно мечтавший о сене. У подъезда они столкнулись с полицейским, махнувшим рукой по направлению к выходу.

— Пожалуйста, немедленно покиньте территорию.

— Почему? — спросил Стуре.

Полицейский только покачал головой.

— Да вы по сторонам посмотрите, — сказал он и исчез в дверях, продолжая эвакуацию.

Они были так потрясены случившимся, что даже не заметили нависшей над их головами угрозы. Давид был слишком поглощен горем сына, чтобы думать о чем-то другом, но Стуре теперь ясно различал какой-то звук, похожий на скрип старого дерева, пошатывающегося под ударами топора — еще немного, и рухнет. Сознание многотысячной толпы, охваченной паникой, сливалось в статический шум, так что вычленить отдельные мысли было уже невозможно, и над всем этим стоял леденящий душу скрежет. Лицо Стуре исказила болезненная гримаса, и он взял Давида за плечо.

— Пошли, — сказал он, — нужно отсюда уходить. Немедленно.

Они быстро зашагали к выходу. Если в эту минуту у них и были какие-то мысли, то они потонули в общем потоке сознания. Из подъездов выскакивали люди и бежали к воротам, словно спасаясь от пожара или войны.

Хеден навсегда закрылся для посещений.

Р-Н ХЕДЕН, 13.15

Р-Н ХЕДЕН, 13.15

Флора лежала под скамейкой в позе эмбриона, обняв рюкзак. Вокруг нее мир летел в тартарары. Внутри нее мир летел в тартарары. Вселенная взорвалась в безумном фейерверке. Флора изо всех сил зажмурилась, словно опасаясь, что глаза выпадут из глазниц. Она не могла пошевелиться, просто лежала и ждала, когда все это закончится.

Возможно, большие скопления мертвых и влияли на сознание живых, но и большие скопления живых тоже влияли на мертвых. Эмоции множились, как в системе зеркал, отражаясь друг в друге, пока в какой-то момент напряжение не достигло критической точки.

Через пять минут напряжение начало спадать. Люди с их черными мыслями покидали Хеден. Еще через десять минут Флора открыла глаза и поняла, что никто не догадывается о ее присутствии. Двое полицейских развернулись и пошли к выходу. У одного из подъездов стоял человек и плакал. Лицо его было расцарапано, рубашка запачкана кровью. К нему подошла медсестра, принялась промывать рану и накладывать повязку.

Флора не двигалась. В своей черной одежде она была всего лишь тенью под скамейкой. Если она пошевелится, то станет человеком, а людям здесь быть не положено.

Закончив перевязку, медсестра взяла мужчину за локоть и повела его прочь. Он шел послушно, как вол в ярме, и думал о маме, о ее любви и наманикюренных ногтях ярко-вишневого цвета. Она так всегда заботилась о своих ногтях — даже в годы болезни, по капле отнимающей у нее последнее человеческое достоинство, она настаивала на маникюре, тщательно следя за тем, чтобы ногти всегда были окрашены в вишневый цвет. Эти ухоженные ногти... Один из них она сломала, расцарапывая ему лицо.