Подняв зеркальце, я провела большим пальцем по потускневшему серебру прекрасной когда-то оправы. Ребенком я смотрелась в него, воображая себя сказочной принцессой, а мама вот так же сидела у окна в приюте Пресвятой Владычицы Рационалии — первом на моей памяти. Безмолвные черные тени монахинь-рационалисток, управлявших им, трепетали за дверями, вознося молитвы о ее выздоровлении Мастеру-Всеустроителю — воплощению человеческого разума. Никакой медицине, никакой науке не под силу было исцелить мою мать, но монахини все же не оставляли надежды. Когда они наконец поняли, что их усилия тщетны, маму отослали в другой приют, где уже никто ни о чем не молился.

Нерисса фыркнула, беспокойно теребя неровно остриженные волосы, падавшие ей на лоб.

— Да неужели? Что ты знаешь о смысле, девочка? Ты и прочие железячники, запертые в сырых стенах этой школы, шестерни которой крутятся и крутятся, перемалывая ваши кости…

Дальше я не слушала. Если слушать слишком долго, я, пожалуй, начну верить в то, что она говорит. А это разбило бы мне сердце.

Палец скользнул в выемку на оправе — когда-то там был рубин, украденный, как уверяла мама, нечистым на руку санитаром. Впрочем, она кого только в чем не обвиняла. Она и во мне видела то козодоя, который выпьет ее кровь и похитит душу, то призрака; кричала, что я явилась мучить ее и шпионить за ней. Когда на нее находило, я быстро собирала книжки и возвращалась к себе, зная, что пройдут недели, прежде чем мы увидимся снова. Если же мама принималась рассказывать свои сны, я иногда задерживалась у нее не на один час.

— Я была на лилейном поле… — вновь прошептала она, прижавшись лбом к оконной решетке. Ее пальцы скользнули между прутьями, оставляя мимолетные следы на стекле.

Эти видения всегда зачаровывали меня. Целое поле лилий, темная башня, прекрасные девушки… Нерисса пересказывала их снова и снова мягким, задумчивым голосом. Ни от какой другой матери я не услышала бы таких невероятных, фантастических сказок на ночь. Это был мир, доступный ей одной, мир вне пределов обыденности, вне рационального механизма реальности. Сколько я себя помнила, Нерисса всегда была погружена в свои мечтания. Навещая ее теперь, я каждый раз надеялась, что она высвободится из их тумана, и каждый раз уходила разочарованной. Когда я закончу Академию, мы, наверное, и вовсе не сможем видеться — я буду слишком занята своей новой приличной работой, своей новой добропорядочной жизнью. Но пока Нериссе нужен был слушатель, и я, как почтительная дочь, исполняла свой долг — словно волочила привязанный к ногам тяжелый камень.