Павел колебался — вести подопечных по широким улицам и проспектам, или выбрать дорогу поукромней. Хотел решать всё головой — не подреберьем, где поселился неприятный холодок страха. Но, в итоге, не выдержал: свернул с просторного Садового, которое давило на душу постапокалиптической звенящей тревогой и словно кричало на весь город: «Они здесь!», — в Большой Харитоньевский переулок.

И тут же на него — держась как-то боком, словно бы смущаясь — выкатилась из проходного двора псина. Обычная дворняга — грязношёрстная, серая, в крупных подпалинах. Надо думать, хлебнувшая на своём веку горя, не раз попадавшая в переделки. Она зарычала, поджала хвост. Выказала этакую дежурную злобу: «не подходите ближе, вам всё равно ни на что не сдалось моё сокровище». Но на рык начали подтягиваться её товарки: другие псины. У тех морды кривились уже злобой настоящей. Павел бросил взгляд в подворотню — и тут же понял, что именно стараются заслонить от людей собаки. Других людей. Мертвецов. Тася всхлипнула и схватилась за локоть Павла. Её мутило, но она стоически сдерживала приступы рвоты.

Собачья добыча была не маленькой — больше десятка бездыханных тел, от которых тянуло сложной смесью ароматов: тяжёлой гнилостью давно продолжавшегося распада плоти и лёгкой, почти кондитерской, сладостью мяса, едва тронутого разложением. Наверное, трупы добавляли в эту кучу в разное время: среди них имелись как залежалые, так и свежие. Собаки готовы были сражаться за каждый — с лютостью и неистовостью обделённых от рожденья тварей, получивших, наконец, заслуженное, своё. Среди тощих и жилистых беспородных выделялся статью стаффордширский терьер. Он, вероятно, ещё совсем недавно жил при хозяевах, в богатом доме: уличная жизнь не сумела до конца растрепать его ухоженную шерсть, да и кожаный дорогой ошейник свидетельствовал о статусе в собачьем мире…. Нет, не в собачьем — в человеческом. Оказавшись среди дворняг, он не сделался своим. У него был выбор: стать слабее прочих, или сильней и ненасытней. В любом случае — изгоем; вопрос лишь в том, запуганным, или способным запугать. Он выбрал второе. И теперь стаффтерьер — пёс, выкормленный с рождения людьми — бросался на прохожих яростней, чем дворняги — выкормыши улиц. Он как будто мстил: всем двуногим, за предательство. Другие, в подпалинах и парше, выросли во злобе, их оскал был будничным, деловым. Этот — злобу обрел, выпестовал, выскулил в те первые дни одиночества, что надеялся на возвращение хозяев — может, умерших, а может, сбежавших из дома.

Стаффтерьер возненавидел людей.