- Отпускай! — не столько услышал, сколько прочитал Павел по губам Третьякова. Он оглянулся по сторонам — и разжал хватку, выпустил тело мужика, с бубоном на шее, из захвата. Мгновением ранее так же поступил и «ариец». Оба тела как бы осели, соскользнули вниз, в омут, исчезли где-то под ногами толпы. Павел понимал: вероятней всего, их затопчут насмерть, — но эта мысль отчего-то не взволновала его.

- Чёрт! Чем они это высекают! — Третьяков имел в виду музыкантов. Громкость звуков — зашкаливала. Она заставляла даже «арийца» болезненно морщиться. А у Павла в голове вдруг мелькнула шальная мысль. Когда он переодевался в чистое, давным-давно, в кабинете Овода, молчаливый генеральский служка выложил перед ним на стеклянный столик всё содержимое карманов его старой куртки. Там было много бумажного раскисшего мусора; карандаш с крошившимся грифелем; какая-то, скрученная в турий рог, сушка или баранка. В общем, всё то, что Павел с презрением отверг. Но одну вещь он всё-таки переложил в чистый карман чистой одежды. И эта вещь вполне могла находиться там по сей день — благо, есть не просила… Управдом пошуровал по карманам. Пришлось потолкаться, поколоть локтями толпу. Наконец, его лицо осветилось победной улыбкой. Он вытянул на свет божий свою добычу.

- Бинокль! Откуда? Дай мне! — глазастый Третьяков тут же оценил Павлово сокровище.

- Купил… в одном театральном магазине… — управдом вспомнил, как наблюдал в этот биноклик за дверью клиники, где содержали Струве. За минуту до того, как услышал писк странного, зачумлённого младенца. Как же давно это было! Или время текло теперь по-иному? Павел не отказывался поделиться неказистой, в сущности, оптикой с Третьяковым, но сперва решил рассмотреть музыкантов сам. Поднёс окуляры к глазам….

До импровизированной сцены было, всё же, слишком далеко. Или театральный бинокль оказался слабоват. Поначалу, как ни подкручивал управдом резкость, в бинокль он видел на возвышении перед Василием Блаженным те же невнятные кляксы, вместо людей, что и невооружённым взглядом, — разве что, кляксы эти казались побольше. Но затем пригляделся, напряг до боли глаза, — и тут же ощутил дурноту. Музыканты бесновались отчаянно, будто подавая пример толпе. Но, вместо музыкальных инструментов, в их руках дёргалось что-то диковинное: что-то, похожее на отполированные до блеска человеческий позвоночник, череп и огромную косу. Как будто они разорвали на куски саму смерть в чёрном балахоне — и приспособили её останки и имущество для своих нужд. А манифестантов это, похоже, не удивляло и не пугало — только радовало, будоражило, заводило.