В отчаянии она сунула руку в вырез и сжала подвеску, до боли в ладони стискивая углы и крючки серебряных лапок. В мутной голове прояснилось, как в небе посреди серых облаков вдруг появляется просвет. Они вылечат его! Конечно, вылечат! Никто не сумеет, только белые жрецы с их колдовскими снадобьями. Надо скорее. И отдать.

— Нет, — будто отвечая на мысли, сказал мужской голос, и она снова удивленно оглянулась, не веря, что это голос Убога. Твердый и властный, уверенный в словах, чужой и одновременно знакомый, откуда-то из прошлого. Одно лишь слово сказал, а Ласка встала, не слушаясь понуканий всадницы.

— Нет. Мы не поедем ночью в этих местах. Мальчика убьет быстрая скачка.

— Но я знаю… я хочу спасти.

Но мужчина поднял руку ладонью к ней и она замолчала.

— Проедем до ручья и встанем. Тебе надо спать. И нам надо подумать.

— Подумать? — она хрипло рассмеялась:

— Ты не умеешь думать, ты — Убог. А я могу на ходу.

Он улыбнулся, и молча поехал рядом, показывая рукой на далекий тускло заблестевший поясок воды, обрамленной рогозом.

Ручей был таким же, как все ручьи степи, нешироким и быстрым, временами разливался в мелкие озерца — плошками голубой воды, соединяя их извилистыми нитями стиснутых каменными бережками участков. — Степь хранила под травами то мягкую землю, то пески, а то мощные подземные скалы, чьи верхушки еще до времен были стесаны ветрами и дождями, засыпаны тонким слоем земли и пророщены низкой травой.

Сейчас, в темноте, наполненной цвирканьем сверчков и длинными криками птиц, воды не было видно, только звезды толпились в озерце и по одной дрожали в узком вытянутом ложе, уходящим за поворот. Но от невидимой воды шла свежесть, мягкими лапками трогая горячее лицо Ахатты. Сперва приятная, но как только женщина вспоминала о прожитом дне, свежесть превращалась в промозглый холод, залезающий в душу. Тогда Ахатта, шевеля губами, незаметно прижимала руку к груди, нащупывая спрятанную подвеску, и ненадолго успокаивалась.

Убог распряг коней, пустил их за купу кустарников на хорошую сухую траву, завел костер и подождав, когда пламя успокоится, прогорев, зарыл в горячую золу горсть кореньев. И сейчас сидел рядом с Ахаттой, время о времени протягивая ей еду. Вздыхая, клал к себе на колени, когда она не глядя, отрицательно качала головой.

Он смотрел в костер, где по серой золе ползали огненные змейки, а с дальнего краю угли надувались и краснели от порывов ночного ветерка. И внутри все гудело, то стихая, то усиливаясь, проговаривая невнятные слова. Они просились в голову, требовали, чтоб выслушал и понял. Это было нелегко. Будто на ярмарочных качелях его мотало от самой земли к самому небу, от спокойного беспамятства последних лет — в острые жалящие мысли, что пробовали прокусить шкуру покоя и падали, ломая слабые жала. Но приходил следующий рывок, мысли налетали, тревожили. И становились сильнее и ярче. Убог прижал к широкой груди ладонь. Шрам болел, будто выжженный пламенем, только что.