— Чего тебе?

— Моя госпожа. Алкиноя. У нее горячка. Она мечется и зовет тебя.

Канария закатила глаза и встала, поправляя сбитый хитон. Кивнула мужу, улыбаясь с обещанием.

— Девочка взрослеет, Перикл, думаю, это женские хвори, она их еще боится. Пойду успокою.

На лестнице сладкая улыбка сбежала с темнеющего лица. Кусая губу, Канария стремительно вошла в детскую, где в девичьей половине, отделенной от спальни мальчика высокими резными ширмами, лежала Алкиноя, прижимая к груди любимую куклу и мрачно глядя в стену.

— Ну, что случилось? — Канария села рядом, щупая щеки и лоб дочери.

Та отвернулась, горбя спину. Пробубнила:

— Уйдет пусть.

— Нянька, выйди. Посмотри, спит ли Теопатр.

На подоконнике метнулось пламя на клюве глиняного петушка, раскрашенного яркими красками.

— Мне грустно, — Алкиноя не поворачивалась. Широкая, как у матери спина, напряженно круглилась, натягивая прозрачную ткань рубашки.

— И все? Спи, завтра я куплю тебе новые браслеты.

— Не хочу. Пусть вернется учитель Техути. Тогда мне не будет грустно.

— Алкиноя! — ахнула мать, с возмущением обращаясь к упрямой спине, — да если отец узнает, что ты торчала рядом с Теопатром, когда учитель рассказывал ему, то накажет тебя и меня заодно. Скажи спасибо, что я позволяла тебе слушать мужские речи. Завтра будешь плести ковер, с новыми мастерицами. Это интересно.

— Не хочу.

Канария встала, пожимая круглыми плечами.

— Твое дело. Но того, что прошло, не вернешь. И болтай поменьше, если не хочешь, чтоб отец отправил тебя в храм девственниц уже в этом году. Каждый день прислуживать Артемиде не так весело, как лениться дома. Спи.

Она повернулась к двери.

— Тогда… тогда я скажу отцу, как ты… тут…

— Что?