Светлый фон

Мост был ярко освещен, но туман стал плотнее. Надо рискнуть. Линнея дрожит всем телом. Только бы не потерять сознание. Если они найдут ее здесь, все пропало.

Она последний раз оглядывается, внимательно прислушивается. Затем делает несколько глубоких вдохов и начинает карабкаться наверх. Она продирается через кусты, тонкие ветки царапают лицо. Ботинки скользят по мокрой траве. Пахнет землей и сыростью.

Руки Линнеи дрожат от напряжения, когда она преодолевает последние метры. Ноги не держат ее, и некоторое время она стоит на четвереньках в ядовито-желтом свете уличных фонарей.

Потом выбегает на ярко освещенный мост.

Небольшой подъем скоро заканчивается, значит, она достигла середины. Скоро начнется спуск. Она должна выдержать. Должна.

Быстро ты бегаешь!

Быстро ты бегаешь!

Услышав это, Линнея резко останавливается. Оглядывается и видит, как из тумана к ней приближается силуэт с бейсбольной битой в руках.

Попалась!

Попалась!

Она поворачивается в другую сторону и видит, что с другого конца моста ей навстречу двигается другая фигура. Робин. Даже издалека слышно, как тяжело он дышит. Но теперь он не торопится, идет так же спокойно, как Эрик. Они никуда не спешат, понимают, что ей деваться некуда.

Глаза смотрят на нее через дырки в чулках. Гады. Трусливые гады. Она не покажет им, что боится.

— Привет, Линнея, — говорит Эрик.

— Иди к черту, — отвечает она.

Он смеется и подходит к ней, везя за собой бейсбольную биту. Бита глухо скребется об асфальт, подпрыгивая на неровностях.

— Мы так не договаривались, — говорит он. — Ты слишком рано вернулась. Шлюхи обычно работают по ночам. Но раз уж так вышло, ничего не поделаешь.

Они встали по обе стороны от нее. Линнея дернулась в сторону, но Робин удержал ее. Крепко схватив девушку за руки, он подтащил ее к Эрику, стоявшему возле перил.

— Блин, Линнея, ты меня разочаровала, — сказал он. — Я думал, ты не прочь повеселиться.

Эрик схватил Линнею за волосы, она вскрикнула от боли. На глаза навернулись слезы. Он рванул назад ее голову и заглянул в глаза:

— Ну что, страшно?