Заливалась где-то автосигнализация. Кто-то кричал. Крик был похож на Колин. Так отчаянно кричат, когда знают, что умрут… Кричали где-то недалеко. Наверное, там ели кого-то «муж и жена». На той стороне улицы стали стрелять. Ещё, подряд: хлоп, хлоп. Она нашла глазами. Милиция. Дэпээсники. Они стояли у здания «эМТээС», но ближе к Республики, чем то место, где перешли дорогу голыши. Регина поставила камеру на предельный zoom и сняла и милицию. Дрянь, конечно, все эти телефонные камеры. Но она не уверена, что сможет достать диск. Сейчас старуха и парень встанут — и пойдут на неё.

Регина отбежала в арку между двумя пятиэтажками. Старуха и парень поднялись. Осмотрелись. Медленно так. Она вжалась в стену арки. Нет, её они не заметили. И направились к улице Республики. Все в крови. Голые. Как могло быть то, что было? Если бы они увидела убийство, ограбление, — она поверила бы. Ограбление она видела дважды… Но — людоедство? И голых людей, идущих по снегу?… Какой-то толстенький мужчина, как бы подпрыгивая на ходу и подбрасывая портфельчик, быстрым шагом прошёл мимо неё. Шёл туда, где были старуха и парень.

— Не ходите туда, — сказала Регина.

— Ты больна, что ли?…

И он потопал прямо за старушенцией-людоедкой и за парнем-людоедом. Регина смотрела из арки. «Вот же дебил. Идиот. Сейчас они его…»

Толстячок шёл и смеялся над голышами, и те остановились, медленно обернулись и зацапали его — когда он поравнялся с ними.

«Диск!»

Чувствуя, как в спину её легонько подталкивает сквознячок из арки, она бросилась к камере и вытащила оптический диск. Подняла свою сумку. Убрала туда диск.

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать восьмая

28 октября, понедельник, 9:10. Тоня (Рмя)

«Дедушка» открыл дверь с номером «15». Кушетка, застеленная белой простынёй. Дедушка был в белом халате, а брюки его были плохо поглажены. Неаккуратно — не то что у её папы. Но гладить брюки — не главное. Главное — любить.

У «дедушки» были старые руки с очень длинными худыми пальцами. Эти пальцы снимали с Тони куртку и сапожки. Тоня осталась в блузке, кофточке и брючках.

— Какая ты стала тяжёлая, Тоня.

Амбразура в глазах Тони пропала, сократилась до узкой, с лезвие, щели, и потом совсем исчезла. Видела ли Тоня? Она не знала. Что-то — видела. Какую-то далёую и глубокую пропасть, нет, не пропасть, — космос. Она была там, и космос был в ней. Двигалась ли она? Да, она летела. Или колыхалась. Она была. Тоня осознавала себя как нечто существующее, слышащее (тиканье часов на стене, частое дыхание «дедушки» (испуган ли он?), шум машин на улице, скрип кушетки, когда на неё сел хирург), но не чувствовала ничего. Она лежала на кушетке, — и была там, где была — в тёмном колыхающемся космосе. Она была — и её не было. Никто больше не умирает. Умирают от пуль, но в мире любви пуль не станет. Они будут отменены. Она была благодарна. Кому? Она не знала, кому, но это не имело значения. Новый мир весь наполнен любовью и благодарностью. Кто-то же создал его. Любить создателя — то же, что любить Женю или Володю, или Ларису. Или папу — которого нет здесь, но с которым она встретится.