Заговорив, Дилан коснулся не их будущего, но задал вопрос, который на тот момент представлялся ему наиболее важным:

– Вернувшись к нам после того, как третий киллер уже рухнул вниз, ты сказала, что разозлилась. Если я тебя правильно понял, ты разозлилась, как никогда раньше, так?

Она глубоко вдохнула, чтобы успокоить вновь поднимающуюся внутри бурю.

– Я не понимаю, о чем ты.

– Все ты понимаешь.

– Не совсем.

– Понимаешь, – мягко настаивал он.

Ее веки опустились под тяжестью окружающей тени, она привалилась затылком к скале, задумалась, стараясь как можно точнее сформулировать ответ. Наконец заговорила:

– Меня охватила ярость, жуткая, раскаленная добела ярость, но не всепоглощающая, не вызванная какими-то дурацкими причинами, не негативная… Она была… была…

– Очищающей, возвышающей, праведной, – предположил он.

Джилли открыла глаза. Посмотрела на Дилана. Полубогиня, отдыхающая в тени дворца Зевса.

Не вызывало сомнений ее нежелание говорить об этом. Даже боязнь говорить об этом.

Но она не могла и дальше уходить от этой темы, точно так же, как более не могла появиться в ночном клубе, куда ехала еще вчера.

– Я злилась не на этих трех мерзавцев… Я… – Она запнулась в поисках нужных слов, не смогла сразу их найти, поэтому Дилан договорил за нее. Ему первому довелось испытать праведную ярость по пути к Эвкалиптовой авеню, где Тревиса заковали в кандалы, а Кенни готовился использовать по назначению свою коллекцию ножей, так что времени на раздумья у него было больше.

– Тебя довели до белого каления не три этих мерцавца… а само зло, сам факт существования зла, ты пришла в ярость при мысли о том, что злу не оказывают активного сопротивления, не пытаются приструнить его.

– Господи, то ли ты залез в мою голову, то ли я – в твою.

– Не то и не другое, – возразил Дилан. – Но скажи мне… в церкви ты понимала грозящую тебе опасность?

– Да, конечно.

– Ты знала, что тебя могут подстрелить, превратить в калеку на всю жизнь, убить… но сделала то, что следовало сделать.