В 1253 году положение восточных христиан внезапно изменилось. Египтяне и сирийцы заключили мир и составили теперь могущественную враждебную массу, которая легко могла бы истребить крестоносцев, если бы этого захотела. Дамасские войска, которые до сих пор занимали Газу, вскоре возвратились на свою родину. Проходя мимо Иоппе и Аккона, они ужасно напугали жителей, ворвались в Сидон, который незадолго перед тем уже был раз взят мусульманами, и с ужасной дикостью там бесчинствовали и убивали. Людовик последовал за ними с небольшим войском из Иоппе на север, по дороге делались предложения захватить то или другое неприятельское место, и вследствие того часть его рыцарей сделала попытку взять Баниас, а наконец так же пошел в Сидон. Так как дамаскинцы уже ушли оттуда, он занимался погребением умерших и восстановлением разрушенных стен. При этом он сам помогал переносить к могилам трупы, подвергшиеся уже тлению.

Таким образом, пребывание Людовика в Сирии могло продолжиться еще некоторое время. Но тамошние христиане мало-помалу начали желать, чтобы он оставил Святую Землю: они, очевидно, боялись, что именно его присутствие будет возбуждать мусульман к нападению. К тому же в ноябре 1252 г. умерла его умная мать Бланка, и Франция требовала своего короля, который более чем когда-нибудь обязан был защищать свое государство от внутренних и внешних врагов. Все это начало колебать решимость Людовика. Тем не менее он и теперь продолжал совершать процессии, моля Бога о знамении: остаться ли ему или вернуться домой, и только 24 апреля 1254 г. он отплыл из Аккона со своей женой и детьми. Корабль Людовика претерпевал большие опасности от тумана и непогоды, но молитвы и благочестивые обеты приносили верующим спасение в каждой опасности, и в конце июня Людовик со своими близкими благополучно прибыл к берегам Франции.

Народ принял его с одушевлением. Хотя крестовый поход был самым страшным образом неудачен и сам Людовик был виноват в некоторых ошибках в управлении войсками, но все это перевешивалось удивительной твердостью короля, которую он одинаково высказал и в победе, и в ужаснейшем поражении. Он явился для французов идеальным образцом христианского рыцарства, в нем еще раз выразилось все то, что они почитали под именем Петра Амьенского и Готфрида Бульонского. Он был искренне предан церкви, не служа никакой иерархической тенденции. Несмотря на свое мечтательное благочестие и аскетическое самобичевание, он не забыл и основных условий нашего бытия и прежде всего был нежным супругом и отцом. Отважный, как лучший из его рыцарей, непреклонный перед самыми тяжелыми ударами судьбы, самоотверженно щедрый для окружающих и умеренный в своей жизни — он выполнял таким образом добродетели, за которые по смерти должен был получить название Святого.