— Думаете, я завидую вам?

— В вашей ситуации это было бы закономерно.

— Почему? — спросил Никандров и, откинув одеяло, сел на кровати. — Почему? Это подло и гадостно, но я вам завидую… Дерьмо я, Максим, дерьмо!

— Полно, Леонид Иванович… Я обстоятельств не оправдываю, но всегда принимаю их во внимание. Вас, видимо, спросят, считаете ли вы себя гражданином РСФСР или нет. Даже если вы захотите после освобождения уехать в Париж, не отрекайтесь от гражданства — тогда за вас можно будет драться.

— Я понимаю… Только не свидимся мы с вами больше — они меня отсюда живым не отпустят; они знают, что я всем скажу, что они здесь со мной…

— Кого это волнует? Тюрьма не санаторий. — Исаев усмехнулся и положил ладонь на острое колено Никандрова. — Ну, счастливо, Леонид Иванович. Даст Бог — свидимся.

Они неловко обнялись и трижды расцеловались.

— Как на Пасху, — улыбнулся Исаев и постучал в тяжелую металлическую дверь.

Охранник снова подмигнул ему. Исаев вопросительно посмотрел на рослого рыжего парня. Тот сказал:

— Это все думают, что я нарочно, а у меня с детства веко дергается.

Только выйдя из кабинета Неуманна, который вручил ему постановление об освобождении, только после легкого обыска в проходной, где два охранника пошарили у него в карманах и даже не заставили снять ботинки, только увидав Лиду Боссэ, которая сидела в открытом таксомоторе, — Исаев рассмеялся, вспомнив этого рыжего подмаргивающего охранника с его доброй, виноватой улыбкой.

— Максим Максимович, вам идет, когда вы обросший, — сказала Боссэ, — придает мужественности.

— Учту.

— В тюрьме — страшно?

— Очень.

— Я боялась, вы скажете: «Нет».

— Это не очень рискованно, что вы меня встретили?

— Я считаю, что нельзя бояться судьбы. Ее надо искушать… И потом Роман просил… После тюрьмы все хотят спать. Вы — хотите?