— Ты что — угрожаешь?

— В некотором роде.

— Господь с тобой, Кирилл, я уже пуганый, с тех пор ни хрена не боюсь. Сволочи, в кофе соли целую чайную ложку кладут.

— Турецкий рецепт.

— Ерунда, просто кофе зазеленелый, иначе он плесенью отдает. И поскольку я отношусь к тебе с симпатией, Кирилл, не советую зря рисковать: я-то — бумагомаратель, я-то — зеро, но Меркулов будет недоволен. Об этом я уж позабочусь.

— Ах, вот так…

— И не иначе.

— Считаем, что этого разговора не было вовсе.

— А его и не было, — улыбнулся Ванюшин и стал рисовать пальцем замысловатые узоры на запотевшем окне.

Уже третий день шел дождь со снегом, океан казался коричневым, он был иссечен тонкими струйками, и если по вечерам, когда город затихал, подолгу слушать, начинался тоненький стеклянный перезвон — дождевые пузырьки лопались.

САЛОН-ВАГОН МЕРКУЛОВА

САЛОН-ВАГОН МЕРКУЛОВА

Ванюшин сидел у стола, уставленного закусками и коньяками, и молча, неотрывно смотрел в угол. Меркулов-младший полулежал на диване и тихонько мурлыкал старую колыбельную песню.

— Мне порой в пыльных углах продолговатых комнат мерещатся рваные раны на человеческих лицах, — сказал Ванюшин. — Не могу в углы смотреть. Вы что-нибудь видите там?

— Вижу. Пыль.

— Счастливый вы человек.

— Совершенно справедливо изволили заметить. Без домыслов жить — таков главный секрет счастливого времяпрепровождения на планете.

— Что вы считаете «домыслами»?

— Многое. Обиду, сострадание, рассуждения о том, кто и как оценит деяние, жалость, наивные понятия о порядочности, — все это чудовищно нелепо и глупо. И главное, никому не нужно.

— Вам надо проповедовать свою веру, — сказал Ванюшин. — Она очень рациональна, ее многие примут, особенно слабые и жалостливые люди. На кой черт вам политика?