Она мне бумажку сует. Развернул — телеграмма: «Приеду четырнадцатого Силаков».

— А сегодня тринадцатое! — подсказывает дочка.

Эх ты, думаю, глупышка! Не к тебе ведь человек-то едет, а охотиться!..

Встретили мы Афанасьевича, как положено. Хозяйка моя с Любашей всякой сдобы настряпала, я водочки припас, разные соленья уж были. Одно дело — гость, другое — он меня из медвежьих лап вызволил, я ему здоровьем и жизнью обязан остался...

Да... На первых порах охота у нас не клеилась: ягод в тот год было много и медведи худо на овсы ходили.

— Давай, — говорит Афанасьевич, — махнем в колхоз Кирова!

Махнем, говорю. Кстати и машина подвернулась — дорогу наладили, и колхозные грузовики изредка ходили туда. За ружья уж взялись, и вдруг Афанасьевич спрашивает:

— А где Любаша?

— На речку, — говорю, — ушла, белье полоскать.

— Тогда обождем, — и сел на табуретку.

— Но шофер торопится!

— Пусть. А без Любашиного напутствия я не поеду.

Я стою и не знаю, шутит он или говорит всерьез.

— Хорошо. Я ее позову.

— Не надо. Лучше попьем-ка чайку! — и повесил ружье на стену.

Чай так чай! Махнул я шоферу рукой, дескать, поезжай, если некогда ждать, а сам поставил самовар.

И вот за чаем Афанасьевич сказал:

— Прошлый год я не пообещал приехать. Но наступил август, и неудержимо потянуло меня сюда. На Любашу захотелось взглянуть, выпить стакан чаю из ее рук, уйти в лес с ее напутствием и чтобы никто другой, а именно она закрыла за мной дверь...

Может, он еще что-нибудь сказал бы, но в это время пришла Любаша.

Странным показалось мне такое признание. Что могла значить Любаша для Афанасьевича? Простая деревенская девка, к тому ж и невидная — невысокая, тоненькая, белобрысая. Хоть бы брови черные были, а то сивые, как у меня. Да и ума-то еще не накопила — девятнадцатый год ей пошел... Но крепко запали мне в душу те слова. Стал я внимательнее к дочке присматриваться и кое-что понимать начал.