— Иммали, я прибыл сюда из мира, совершенно непохожего на тот, в котором живешь ты среди не имеющих души цветов и бездумных птиц. Я прибыл из мира, где все, как и я, умеют и говорить, и думать.

От удивления и восторга Иммали какое-то время не могла даже вымолвить слова; наконец она вскричала:

— О, как живущие в этом мире, должно быть, любят друг друга! Ведь я и то люблю моих бедных птичек, мои цветы и деревья, которые дают тень, и ручейки, которые поют мне свои песни!

Чужестранец улыбнулся:

— Во всем этом мире, быть может, нет существа такого красивого и такого невинного, как ты. Это мир страданий, греховный и суетный мир.

Ей стоило немалого труда понять значение этих слов, но когда она поняла, она воскликнула:

— О, если бы только я могла жить в этом мире, я бы сделала там всех счастливыми!

— Ты бы не смогла, Иммали, — сказал чужестранец, — мир этот так велик, что тебе понадобилась бы целая жизнь, чтобы пройти его от края до края, и за один раз тебе удастся говорить только с очень немногими страдальцами, а горе их подчас так велико, что облегчить его свыше человеческих сил.

Услыхав эти слова, Иммали залилась слезами.

— Слабое, но прелестное создание, — сказал чужестранец, — о, если бы твои слезы могли исцелить снедающий человека недуг, успокоить метания истерзанного сердца, если бы они могли смыть бледную пену с запекшихся от голода губ, а главное — погасить огонь недозволенной страсти!

Иммали в ужасе слушала эти речи и могла только пролепетать в ответ, что всюду, куда она ни пойдет, она принесет с собою людям здоровым цветы и сияние солнца и усадит их всех под сень своего тамаринда. А что касается недугов и смерти, то она еще издавна привыкла видеть, как цветы, увядая, умирают своей прекрасной естественной смертью.

— И, может быть, — добавила она, задумавшись, — коль скоро, даже когда они увянут, восхитительный запах их остается, то, может быть, и способность думать также сможет жить после того, как истлеет тело, и при мысли об этом сердце наполняется радостью.

Она сказала, что ничего не знает о страсти и не может предлагать никаких средств от неведомого ей зла. Ей приходилось видеть, как с наступлением осени вянут цветы, но она никак не может себе представить, зачем это цветок вдруг стал бы губить себя сам.

— А неужели тебе никогда не случалось видеть в лепестках его червяка? — спросил чужестранец, пуская в ход всю присущую развращенности софистику.

— Да, случалось, — ответила Иммали, — но ведь червяк же не родится в цветке, а собственные листья не могут причинить ему никакого вреда.