— Да, это моя рука, — сказала его жена и заплакала.

— Значит, ты очень изголодалась, — сказал Вальберг, словно пробуждаясь ото сна.

— Все мы последнее время голодаем, — ответила Ииеса, радуясь тому, что к мужу ее возвращается рассудок, пусть даже ценою такого тягостного признания. — Всем нам пришлось нелегко, но мне было легче всех. Когда семья голодает, дети думают о еде, а мать — только о детях. Я довольствовалась самым малым; мне хватало, право же, мне даже не особенно хотелось есть.

— Тсс! — перебил ее Вальберг, — что за странные звуки, слышишь? Точно хрипит умирающий.

— Это дети стонут во сне.

— Отчего же они стонут?

— Наверное, от голода, — сказала Инеса, невольно возвращаясь к тягостной, но ставшей уже привычною мысли, что бедствиям их нет конца.

— А я преспокойно сижу и слушаю их стоны! — вскричал Вальберг, вскакивая со стула. — Я сижу и слушаю, как в их безмятежный сон вторгаются муки голода, а ведь стоит мне только сказать одно слово, и я могу засыпать эту комнату целыми горами золота, и за это мне придется заплатить только…

— Заплатить чем? — спросила Инеса, прижимаясь к нему. — Чем? Подумай об этом! Что может быть для человека дороже души? О, пусть лучше мы будем голодать, пусть лучше мы все умрем и тела наши будут гнить у тебя на глазах, только не губи свою душу, не соглашайся на этот страшный…

— Выслушай меня, женщина! — воскликнул Вальберг, устремляя на нее взгляд, почти такой же сверкающий и неистовый, как взгляд Мельмота, от которого он, должно быть, и перенял этот слепящий блеск. — Выслушай меня! Я погубил свою душу! Те, которые умирают в муках голода, не знают бога, да он им и не нужен; если я останусь тут голодать вместе с моими детьми, то можно быть уверенным, что я все равно буду кощунствовать и осыпать проклятиями того, кто меня сотворил. Так не лучше ли сразу отречься от него на тех страшных условиях, которые мне предлагают? Послушай, что я тебе скажу, Инеса, и не дрожи. Видеть, как дети мои умирают от голода, для меня все равно, что порешить с собой и остаться на веки веков нераскаянным грешником. А если я заключу этот страшный договор, я ведь смогу еще когда-нибудь раскаяться, смогу его расторгнуть! Тут еще есть какая-то надежда, а там — там никакой, никакой! Руки твои обнимают меня, но от прикосновения их меня обдает холодом! Ты вся исхудала, стала как тень! Укажи мне какой-нибудь другой способ накормить семью, и я оплюю Искусителя, я прогоню его прочь! Но что мне еще придумать? Так пусти же меня, пусти, я пойду к нему! Ты будешь молиться за меня, Инеса, не правда ли? И дети тоже? Нет, пусть они лучше не молятся за меня! Я поддался отчаянию, я позабыл, что должен молиться, и теперь их молитвы станут для меня упреком. Инеса! Инеса! Как? Неужели это уже не ты, только бездыханное тело?