Может быть, и прошел бы я в этот день еще километров десять — двенадцать, но первое северное озеро, встретившееся мне в пути, показалось таким тихим и таким приветливым, что очень скоро на берегу у самой воды поднялась в кустах моя палатка — моя первая стоянка на архангельской земле.

Вечером я варил уху. И почти тут же на дымок костра подошел к палатке человек. Как звали этого человека, я уже не помню, но весь наш вечерний разговор остался в памяти, как осталась для меня надолго первая белая ночь архангельского Севера.

Белая ночь... Она даже не белая, а прозрачная, голубоватая, в малиновых околышках зари. Заря, кажется, вокруг, и ее отгораживают от меня и от озера лишь резные елочки по берегам-холмам. Елочек по холмам много. У глубокой, молчащей какими-то своими тайнами вечерней воды костер. Огня почти не видно рядом с малиновыми облаками, вокруг только дым. Дым от комаров, что досаждают со всех сторон, дым для уюта и для первого здесь, на Севере, рассказа о медведях. Рассказывает мой гость:

— Человека наш медведь не боится, когда не досаждают. Бывает, и сам покажется, и к костру выйдет, будто ищет чего. Сидели мы как-то у костра вот так же. Котелок с ухой сняли, поужинали и чаю попили. И огня-то не осталось — уголья одни в костре. А он и пришел. Вышел он тихо, так, что и не слышали. Вышел из кустов и глядит на нас…

Помню, как поразило меня тогда то уважение, с которым рассказывал о медведе коренной лесной житель, охотник, рыбак. «Он», «медведь» произносилось величаво, почти торжественно.

— А ружья у вас были с собой? — спрашиваю я.

— Были. Трое нас было — у каждого по ружью.

— А почему не стреляли?

— А пошто стрелять-то? На мясо, что ль?.. Когда за лосем ходим, о мясе думаем, а за медведем — нет.

Мой гость скоро отправится на озеро, отведет от берега свой старенький плотик. Плот качнется, подтолкнет впереди себя воду. Потом в воду уйдет шест, и разойдутся от шеста мягкие, недалекие волны…

По озеру пошла уже легкая пугливая рябь то там, то тут. Рябь будто разбрасывается, собирается снова. Потом исчезает и появляется на новом месте. И эта рябь без всякого ветра. Так же без ветра двигается, живет вокруг нас и дым костра — полосы его мутного дыми тихо ложатся на воду, на плот, стоящий пока у берега, и куда-то плывут дальше...

Рябь по озеру — это следы сорожьих стай. А сорога — это плотва, та же самая плотва, что и под Москвой, только называют ее здесь по-другому: не плотва, а сорога. Большие стаи сороги-плотвы поднимаются из глубины озера к самой поверхности вслед за уходящим на короткий летний покой северным солнцем. Когда солнце совсем скрывается за тайгой и заря, кажется, вот-вот погаснет, рыба выплескивается уже по всему озеру и жадно хватает любую насадку. Скоро, совсем скоро, заметив новый огонек зари, стаи сороги западут, уйдут на глубину, в мох, в траву. Мой гость сегодня не охотник, а рыбак — он пришел ловить рыбу, но почему-то не торопится на воду.