Мог ли тогда Петраков думать, что все — собранные в колонну по расовым признакам, были приговорены фашистами в тайных инструкциях к смерти, как люди низшего сорта.

Вдохновлял человечек своих соплеменников, цыган и других людей южных и восточных национальностей перед гибелью, — благое же для них делал дело! — умел находить слова, которые отдаляли на неведомый срок смерть, успокаивали, давали проклятую надежду, что все обойдется, вернутся они к своим родным и близким, и отнимали те слова ненависть, решимость — пусть голыми руками — биться до последнего.

И торопилась колонна, прибавляла шагу, чтобы скорее дойти до некоего «сортировочного пункта».

Человечек умело пускал слушок, который становился сначала слухом, а потом почти твердой правдой.

И торопилась колонна, не надо было ее подгонять.

Очень старался человечек со своими подручными. Умели они сладко говорить. Ласково смотрели в глаза. Завораживали. И затем незаметно пропали, когда тысячи попали под перекрестный огонь пулеметов и фашистские танки стали утюжить дорогу, крюками стаскивая останки в заранее приготовленные траншеи.

Только десятерым из колонны повезло.

Пули и машины их не догнали, и они ушли в лес с трофейным автоматом, а все пустое каменистое поле было усеяно телами расстрелянных и истерзанных танковыми гусеницами людей. Такова была плата за доверчивость, за глупую надежду на одиночное спасение. Не было спасения в одиночку.

И вот встретился на вокзале этот тарантул со вздрагивающей щекой, ласковый говорун… Со временем — только поправится Коля Ивашов и откроется музей в избе Аграфены — признает старый полковник с серебристыми глазами, Игнат Фомич Петраков, «человечка». В День Победы признает, когда будет стоять в городе на трибуне рядом с Катериной и Никифором. Не затеряться «человечку» в толпе…

18

Под вечер дождь кончился. Полнился лес дыханием листвы, свежим ветром и шорохом сдуваемой с деревьев тяжелой капели.

Дягилев с Любой сушили над костром брезентовый тент. Дети сидели на уложенных рюкзаках, готовые отправиться в город, домой, к привычной, размеренной жизни. Никто из них, конечно, не мог даже себе представить, что именно на этом месте был убит Петр Алексеевич Дягилев.

— Почему ты так и не сказал детям, что в этих местах погиб твой отец? — тихо спросила Люба у мужа. Она встряхнула дымившийся брезент. Он уже почти просох. И через три — пять минут они могли тронуться в путь.

— Я взял отсюда горсть земли для матери, — сказал Дягилев и посмотрел Любе в глаза.

Их разделял костер, сильное и ровное пламя.

— Я не понимаю тебя, — сказала Люба.