— Ах, дворцовые?

— Ну да, — продолжал он с грустным видом, — право же, неприятно каждый день получать подобные послания… Словно могильная тень ежедневно переступает порог моей комнаты.

Блуждающим взором окинул он просторную залу, будто по ней незримо витали души почивших сиятельств и превосходительств…

Потом правой рукой, уже затянутой в белую замшевую перчатку, Лажани взял со стола одну из карточек.

— Это самое последнее извещение, — проговорил он, — бедная графиня Лариш-Мёних. Боже мой, боже, неужели и она умерла!.. — Голос его сорвался, и веки задрожали.

— Сколько ей было лет?

— Я, право, не знаю. Ага, вот здесь есть. Почила в возрасте семидесяти девяти лет. Бедная Лариш-Мёних!

— Вы знали ее, папаша Кёниггрэц? — спросил барон Крамли.

— Нет, сынок, не знал.

— Тогда чего ради вы жалеете ее?

Папаша Кёниггрэц вспылил; желтые глаза его метали искры.

— Отчего, почему? Черт побери, почему?! Да потому, что я интересуюсь делами двора. Кому же еще интересоваться ими, если не нам, камергерам? Гром и молния, кому же еще?

У барона Крамли, приехавшего в эти края пятнадцать лет тому назад из Чехии и купившего в Бертаньхазе небольшое имение, траурные извещения по ассоциации идей вызвали кичливое замечание; очевидно, воздух комитата Шарош постепенно сделал и его похожим на местных уроженцев.

— К весне я тоже задумал построить в Бертаньхазе семейный склеп. Жарноцкие каменщики уже обтесывают для него камни.

Барон был мужчина лет сорока пяти, холостой, и поэтому сообщение о склепе вызвало всеобщее удивление.

— Sacrebleu![59] Что же ты в него положишь? — спросил насмешник Винце Дивеки.

— Ба! Да предков, разумеется. Я перевезу их из Чехии.

Все знали, что отец его получил баронство, находясь на службе в военном интендантстве; впоследствии он растратил свой капитал, и сын его сбежал с остатками денег в Венгрию.

Едва заметная ироническая улыбка играла у всех на устах.

— Ах, вот как? — проговорил Дивеки вкрадчивым голосом. — А скажи, пожалуйста, почем ты покупаешь фунт костей?