Столько в ее голосе было мольбы, столько доброй податливости, такта — я изнемогал от желания обнять ее, прижать к себе, утешить такую слабую. Но понимал: уступить сейчас — значит потерять ее навсегда. Ее жизнь потечет ровной рекой, она нарожает детей, переделает всю работу, какая ей положена на веку, а потом умрет, не узнав и сотой доли того, что я могу ей дать со своим обновленным вкусом к бытию. Я был уверен — откуда и как возникла во мне эта сверхъестественная уверенность, не берусь судить, — что обязан поделиться с ней счастьем, которое переполняет меня, поет в каждой жилочке. Что годы, пустое.

Страшной силы энергия испепеляла меня. За час я проживал десятилетия обыкновенной жизни. Внутренним взором прослеживал движение иных миров, иных галактик. В осунувшемся личике Фроси угадывал присутствие божества, которое и не искал вовсе, оно само меня выбрало из толпы обезличенных. Оставалось лишь склониться перед ним и благодарить за милость. Я подозревал, что дело, может быть, и не в этой девушке, просто она подвернулась под руку в минуту озарения. Это ничего не меняло.

Не мог я больше сидеть с помидором в руке, терзаемый непомерными желаниями, попрощался торопливо и зашагал прочь. На какое-то время совсем забыл о Фросе. Что бы ни представало передо мной в тот день: рябь реки, бредущая полем лошадь, порхающие птицы, люди на дороге, скирды сена, тучки на небе — все, все казалось выпуклым, ярким, значительным. Во всем проступало предзнаменование невероятности. Из пестрой мозаики полуденного мира мой взгляд выхватывал очертания привычных предметов, но все они оказывались повернуты неожиданной, немыслимой гранью. Каждая былинка одушевлялась и разговаривала со мной внятным языком. Мое сознание, бережно выколупывая частности, одновременно вбирало в себя целостную, звучащую и дышащую картину дня и запечатлевало ее как перемещение видимых глазу красок в сияющий многоголосый звон. Я ощущал себя как бы центром мироздания, в котором причудливо и неизбежно слились живые и ушедшие голоса, чудовищно сомкнулось прошлое и грядущее. Это состояние утомительно, сравнить его не с чем и невозможно точно описать. Может быть, это и есть и ощущение бессмертия.

Вечером, как уж повелось, Катерина Авдеевна поджидала меня у калитки.

— Боже мой, да на тебе лица нет, милый! Что же ты с собой сотворяешь! — всплеснула руками. Я беспечно отмахнулся.

— Все пустое, Катерина Авдеевна! Не смотрите на меня как на привидение.

— Да ты хоть ел чего?

В приливе буйного восторга я схватил ее за талию — тучную, надо заметить, талию — и закружил по двору. Она не вырывалась, но от того, с каким усилием переставляла ноги и как деревянно обозначилось ее лицо, я догадался, что добрая женщина вполне может рухнуть из моих рук на капустные грядки. Бережно усадил ее на травку. Признался: