Может, поэтому герои так часто, из книги в книгу поминают Хроноса, но, как Серафим, не делают из Времени страшилища, а находят ему, как всему в своем крестьянском обиходе, верное место и зовут его чаще запанибрата, как домового, — Хроней. Хронос у них не только хоронящий, но и хранящий — бог умный, по-мужичьи хозяйственный, назидательный, и сопровождает он героев с родственным же постоянством — с младенчества до конца. А чтобы герои, да и мы с ними, чувствовали его присутствие острее, Василаке включает Время в постоянные и деятельные герои, особенно настойчиво сталкивая свадьбы и смерти, словно эти события изначально нерасторжимы, словно сестры Жизнь и Смерть в этих актах теснее и ближе всматриваются в человека. Так было во многих его прежних книгах, так продолжает биться эта синкретическая мысль в романе «Пастораль с лебедем».

Здесь особенно видно, что Василаке всматривается в Смерть не для метафизических упражнений, не для пессимистического кокетства, а все для той же Жизни, для нормального и здорового ее развития, как в общем всегда и рассматривается смерть в народе. Так она всегда была естественной в череде крестьянских работ — тем последним поступком, который особенно освещал жизнь человека и давал повод другим вернее оценить свое понимание правды и дела жизни.

Вот умер в селе беспокойный человек Георге Кручяну, и пора уж его похоронить, а село все никак не сделает этого, словно покойник не хочет оставлять землю, пока не выяснена его судьба среди людей. В это-то время и затеяли соседи сговор, чтобы поженить двоих молодых людей, потому что сейчас не успеешь поженить, а потом уж и слухов по селу не оберешься — невеста-то уж, кажется, тяжелая. А сговор-то поневоле закрутился вокруг покойного Кручяну. Упрямый жених должен был доискаться правды, как будто от этого зависела его судьба и свадьба. Да и родственники тоже словно поневоле съезжали на судьбу покойного, и все разматывалась, разматывалась нить его жизни, и понятным становилось беспокойство односельчан.

Чего хотел человек? Почему умер не по-людски, посреди деревни? Может, просто надорвался с ними, бессильный отучить их от душевной лени? Может, не стоило им подзуживать его в боях с начальством: давай, мол, Георге, покажи им! — будто он бойцовский петух, а не за них хлопочет, не им глаза открывает? Может, стоило им послушать его, когда он говорил, что «коли что валяется — это признак запустения, а где, мол, черт поселяется, если не в пустом бесхозном доме?», или когда он спрашивал: «Почему стали безразличны к общественному достоянию наши колхозники?» Может, не стоило им закрывать глаза, когда враги этого беспокойного человека подстраивали ему дело и совали в тюрьму при молчаливом попустительстве села?