– Скучал этот Крез, скучал, да и надумался, развлечения ради, влюбиться в некоторую барыньку, – заметьте! жену довольно влиятельного в тех местах лица… Барынька оказалась не из податливых. Крез поклялся, что возьмет ее во что бы то ни стало, и начал орудовать, – да ведь как! Супруг упрямой красавицы до тех пор отлично шел по службе, а теперь вдруг, ни с того ни с сего, запутался в каких-то «упущениях», попал под суд и вылетел в отставку с запачканным формуляром; в обществе пошли гадкие слухи о поведении молодой женщины, и, что всего страннее, произошло несколько случаев, подтасовавших как бы некоторое подтверждение грязным толкам. Репутация несчастной была убита, семейная жизнь ее превратилась в ад, знакомые от нее отвернулись, муж вколачивал жену в гроб несправедливой ревностью, родные дети презирали мать, как развратную тварь…

– Ах! – раздалось болезненным стоном от полутемного – за трельяжем – угла, где в качалке приютилась Людмила Александровна.

– А?.. что?.. – встрепенулся Синев. – Это вы, кузина?

Людмилу Александровну окружили. Но она, почти с досадою, что сделалась предметом общего внимания, просила оставить ее в покое.

– Это ничего… не обращайте на меня внимания: так… приступ мигрени… мигрени…

– Ну, а конец-то, – торопила Синева Олимпиада Алексеева, – конец-то твоего романа? Начало – хоть бы Габорио.

– А конец, тетушка, хоть бы Зола. В один прекрасный вечер, горемычная барынька, после ужасной семейной сцены, ушла, в чем была, из дома и постучалась-таки… к Крезу!

– Что и требовалось доказать, – вполголоса закончил Ревизанов, как бы и с дружелюбною даже насмешкой.

Прошла полоса молчания.

– Вот видите, Андрей Яковлевич… – поучительно и торжествуя, заговорил Степан Ильич.

Ревизанов перебил его:

– Виноват. Позвольте, господа! чего вы от меня хотите? Чтоб я осудил этот поступок? Осуждаю… Но ведь я и не утверждал, что люди страсти – хорошие люди. Я только говорил, что это люди, которые хотят быть счастливыми, умеют брать с бою свое счастье и ради его на все готовы…

– На все?

Людмила Александровна поднялась с места с болезненным и растерянным видом, точно хотела заговорить и не решалась.

– Я раньше слыхал вашу историю, Петр Дмитриевич, – продолжал спокойно Ревизанов, бросая впервые за весь вечер внимательный взор на Верховскую, – и хорошо знаю ее не названного вами героя…

– Медный лоб! – прошептал Синев, против воли опуская глаза.

– Это действительно упрямый и страстный человек… Виноват! вы что-то хотели сказать, Людмила Александровна, и я помешал вам?

– Я хотела спросить, – слабо сказала она, – а совесть?.. совесть упрекает его хоть когда-нибудь?..