Но швейцар ошибся в своих смелых догадках.

Гость постучался, правда, и раз, и два, и три, но добился-таки своего. Когда наконец изнутри помещения откликнулись: «Кто там?» – он громко ответил на «ты»:

– Отворяй, брат, свой пришел, Пузырев Илья Максимович.

Послышался шорох, потом затопали быстрые шаги, и щелкнул замок.

Пузырев вошел.

В двух шагах от двери стоял хозяин комнаты, одних с ним средних лет, но выше ростом и даже теперь, халате, наскоро накинутом на плечи, смотрящий молодцевато и красавцем. Однако лицо его выражало более нежели удивление и беспокойство: на нем отражалась тревога, как-то странно сочетавшаяся с наружною, привычною молодцеватостью Хмурова.

Но Пузырев если и подметил в нем эту тревогу, тотчас же, при первом взгляде на него, не придал ей никакого значения, быть может потому, что ничего иного, вероятно, и не ждал. Он сказал только:

– Что, удивил я тебя внезапностью моего визита? Извини…

– Признаюсь, да. К тому же такой ранний час… Я поздно вернулся…

– Очень жаль, – отвечал Пузырев с невозмутимым спокойствием и проследовал из маленькой, отгороженной передней далее, в подобие гостиной, где он сел.

Хмуров опустился на придвинутый к стене большой дорожный сундук. Пузырев продолжал тоном невозмутимого сознания своего права:

– Прийти к такому барину, как ты, позже было бы делом рискованным. Тебя, вероятно, застать только и возможно, что раненько утром.

– Ну нет, я иногда…

– Дело не в том, дружище, – перебил его Илья Максимович, – а раз я пришел, раз я тебя разыскал и застал одного, нам необходимо и потолковать с глазу на глаз…

– Да я ничего против не имею, – нехотя протянул Иван Александрович, только таким тоном, который ясно выражал совершенно противоположное. – Я даже сам с тобою все хотел повидаться или, по крайней мере, написать тебе… Только сегодня я ужасно устал, провел бессонную ночь и расстроен еще к тому… Нельзя ли, брат, Илья Максимович, отложить? До завтра бы нашу беседу отложить, право? А завтра я весь к твоим услугам.

Пузырев смотрел на него и улыбался. Он теперь не прерывал его, но ирония его улыбки говорила Хмурову ясно, что от него ему не отделаться. После краткого, хотя и довольно тягостного для него молчания он решился наконец сказать:

– Ты мне писал, но в такое время, когда я, ей-Богу, ничего не мог сделать. Я только что приехал в Москву, не успел еще оправиться от петербургского погрома…

– Знаю, знаю, – ответил с растяжкою Пузырев и бесцеремонно развалился в мягком кресле. – Я в данном случае не в тебя, Иван Александрович, и, сколько мог, никогда не терял тебя из виду.