Она остановилась. Рийкурис тоже остановился. И тогда она сказала:

— Восхищаюсь вами! Вы ничуть не отступились от своих принципов. Не могу не повторить их: как только приходит довольство самим собой и всем, что происходит вокруг, в тебе умирает и гражданин и человек. Это есть твоя смерть… Нет, вы просто великолепны!

Он недоверчиво поглядел на свою спутницу, желая уяснить, смеется она или говорит искренне. Глаза женщины были серьезные-пресерьезные, и были они совсем рядом, такие ясные, правдивые, что в груди потеплело, и ему захотелось смотреть в них не отрываясь, даже если у этой удивительной ночи не будет конца. А незнакомка двинулась дальше, и он пошел за ней.

На стоянке длинная очередь растянулась замысловатой петлей, и толком нельзя было даже понять, где тут начало, где конец. Рийкурис развел руками, будто говоря: разве я был неправ, разве это порядок? Но она не дала ему слова сказать.

— Идемте пешком. Ведь вы меня проводите? Нам по дороге.

И, не дожидаясь ответа, ушла вперед. Он без раздумий двинулся следом, про себя усмехаясь продолжавшейся авантюре. В небе сиял почти круглый месяц, небосвод был прозрачен, на улице Ленина под липами на скамейках шептались парочки. На бульваре Коммунаров взволнованно свистела какая-то птица. Угол улицы Кирова зиял непривычной пустотой: там недавно снесли старые дома, чтобы на их месте поставить новые, высокие. Под липами густел сумрак, под липами целовались парочки, и незнакомка, ушедшая вперед, остановилась и, обернувшись, сказала:

— И вы меня здесь тогда поцеловали. Помните?

Он не помнил, но ему было стыдно признаться, и потому Рийкурис многозначительно смолчал, что могло быть истолковано как «да» и как «нет». Потом с глубоким вздохом он вскинул руки к зеленым кронам, словно восторгаясь величием и беспредельностью мира. Она посмеялась своим глухим загадочным смехом и двинулась дальше — медленно-медленно, а он, нагнав ее, пошел рядом. И тогда незнакомка спросила:

— Как вы жили все эти годы? Кое-что в общих чертах, я уже говорила, мне доводилось слышать. Но те сведения получены из вторых и третьих рук, а это совсем не то, что первоисточник, так что сделайте одолжение, утолите мое чисто женское любопытство.

— Как я жил эти годы? — переспросил он, будто не расслышав вопроса, на самом деле просто хотел выиграть время для размышления, потому как вдруг осознал, что ему не о чем рассказывать. Странно, но он ничего не мог припомнить такого, о чем стоило рассказать человеку постороннему — жил, да и только. Не то чтобы все пятнадцать лет провалялся на диване, — чем-то был вечно занят, где-то постоянно мельтешил, а вот теперь, когда бы все обобщить, ничего дельного не получалось. Черт знает что! Есть даже годы, о которых и не скажешь толком, были они или не были! Его ужасно смутил этот, в общем-то, простой вопрос, и он уж собирался отделаться какой-нибудь подходящей для подобного случая фразой, как вдруг, помимо своей воли, у него вырвалось чистосердечное признание: