Писательница Микита Броттман[3] тоже попала под чары героя Набокова: в книге «Книжный клуб строгого режима» она рассказывает о когнитивном диссонансе, который испытала, обсуждая «Лолиту» с заключенными тюрьмы строгого режима штата Мэриленд, где Броттман проводила занятия. Броттман заранее прочитала роман и «тут же влюбилась в повествователя»: «стиль, юмор и утонченность» Гумберта Гумберта до такой степени ее ослепили, что она не замечала его прегрешений. Броттман понимала, что симпатизировать педофилу неправильно, однако поневоле увлеклась персонажем.

На заключенных же из ее книжного клуба чары героя не подействовали. Через час после начала обсуждения один из заключенных взглянул на Броттман и воскликнул: «Да он же просто старый педофил!» Второй добавил: «Фигня все это, все его длинные красивые речи. Я его насквозь вижу. Это все для отвода глаз. Я-то знаю, что он хочет с ней сделать». А третий заявил, что «Лолита» вовсе не о любви: «Если из этой истории убрать пышный стиль, привести все к низшему [sic!] общему знаменателю, окажется, что взрослый мужик растлевает маленькую девочку».

Броттман, осмысливая прямые ответы заключенных, осознала, как сильно заблуждалась. Впрочем, она была не первой и не последней, кого очаровала стилистика произведения, покорил набоковский язык. Миллионы читателей проглядели, как именно в «Лолите» изложена история девочки, которой довелось пережить в реальности то, что и Долорес Гейз на страницах книги. Любовь к искусству порой играет злую шутку с теми, кто забывает, что жизнь бывает страшна.

История Салли Хорнер не преуменьшает ни гениальности «Лолиты», ни бесстрашного мастерства Набокова, однако подчеркивает ужас, который автору также удалось передать в романе.

Я по-прежнему не могу писать о Набокове без робости. Читая его произведения, работая с архивами, я неизменно испытывала чувство, будто подхожу вплотную к электрической изгороди, за которой скрывается правда. Подсказки появлялись и тут же исчезали. Письма и дневниковые записи намекали на нечто большее, при этом без всякого доказательства. Сильнее всего меня занимало, чтò именно Набоков знал о Салли Хорнер и когда узнал о ней. Всю жизнь он умалчивал о том, из каких источников почерпнул ту или иную информацию, отметал любые догадки; такой же тактики придерживались и наследники после смерти писателя: все это невероятно затрудняло поиски.

Набоков терпеть не мог, когда исследователи пытались раскопать подробности биографии, способные пролить свет на его творчество. «Ненавижу вмешательство в сокровенную жизнь великих писателей, ненавижу подглядывать через забор, точно досужий ротозей, – сказал он как-то на лекции по русской литературе студентам Корнелла, где преподавал с 1948 по 1959 год. – Ненавижу вульгарность „сентиментальных историй“, шуршание юбок и хихиканье в коридорах времени: никогда ни один биограф даже краешком глаза не увидит моей личной жизни»[4].