— Слушай, Борька, я, кажись, нанюхал свежий следок. Мы делали упор на связях Подгородецкого, а я решил пройтись по связям Подгородецкой. Нашлась подружка, и, как утверждают, закадычная, — проводница поезда дальнего следования. Это пока через третьих лиц. Якобы Подгородецкая рассказывала ей про любовника, про его приезд. Якобы поспорил он с Геннадием и якобы дошло до крупной драки. Чувствуешь, Борька, какая наклевывается свидетельница? Вернется из рейса — и мы на коне!

Жаль бывает разочаровывать людей, у которых энергия бьет через край.

— Ехичев жив-здоров, — говорю так мрачно, будто смерть его была бы для меня отрадой.

Лешка видит: не шучу. Так мрачно не шутят. Вместе со стулом отодвигается он от стола, шлепает ладонью по колену:

— Заколдовали!

Выкладываю ему последние новости. Стул скрипит под ним, брови то вверх, то вниз.

— Ну, что скажешь? — спрашиваю тоном Константина Федоровича.

— Что скажу? — шумно придвигается Лешка к столу. — Преступник под вопросом. Потерпевший под вопросом. Но шуровать надо там, где шуровали. Кроме Ехичева был в той квартире кто-то другой. Мелко шуровали, каюсь. Надо глубже. А Подгородецкому пока что крупно повезло: прикрыл его этот Ехичев. Отсюда и будем танцевать.

— А знаешь, — говорю, — я уже, кажется, натанцевался. — Ребром ладони провожу по горлу. — Вот так!

— Дождемся хотя бы этой проводницы, — мрачнеет Лешка. — Из рейса. — И кладет руку поверх моей руки. — Вместе начинали — вместе кончим.

34

34

Никуда я не собирался, ни к какому Величко, у меня и в мыслях этого не было, но вдруг — по дороге из редакции — зашел.

Когда мы еще учились в десятилетке и гурьбой вваливались в Жанкин дом после экзаменов, был у нас условный знак для родителей: какой получен дочкой балл — столько и звонков.

Переводя дух на лестничной площадке, я живо представил себе то безмятежное времечко, и нас, вызывающе молодых, и кнопку звонка на стене, и экзамен, который мы спихнули. С грустной усмешечкой, как бы иронизируя над самим собой, я нажал эту кнопку и не удержался от озорного соблазна: еще и еще! Тогда, в те далекие времена, заслышав триумфальный звон, опрометью бросалась Е. И. к дверям, обнимала свою ненаглядную отличницу, а К. Ф. издали любовался трогательной сценой. С тех пор воды утекло немало, и на мой трезвон к дверям никто не бросился, и лишь погодя дверь робко растворилась, и во всей своей скромной домашней красе передо мной предстала Жанна. На ней была зеленоватая распашонка, в тон глаз ее, общераспространенных, и такие же, чуть потемнее, брючки — шик прошлых лет, но не нынешних, и руки, ладошками внутрь, сложила она молитвенно, глядя на меня с наивной радостью: