В дверь постучались; как ни странно, это был Лешка: против обыкновения, он заглянул в комнату, прежде чем войти, и не ворвался, а вошел. Разрешите? Милости просим. Он выложил на стол какие-то листки — тыльной стороной кверху.

— Сводка погоды, капитан. — И добавил скороговоркой: — Подруженька неуловима, курсирует, пришлось прокатиться за сотню километров. — Ему предложен был стул, но он отказался. — Пойду доложусь. Освободишься — звякни. А то давай заскочу через несколько минут.

Проводив его рассеянным взглядом, Кручинин взял со стола листки: протокол дознания, свидетельства Крупаткиной Марии, проводницы иркутского состава. Взгляд у Кручинина был рассеян, вид равнодушен, а между тем показания эти представляли для следствия первостепенную важность. В них только одно было неопределенно: ни имени, ни фамилии потерпевшего свидетельница не знала. Между собой подружки называли его шутливым прозвищем — так уж у них повелось. Ехичев или кто-то другой? В свидетельствах Крупаткиной все говорило о том, что это Ехичев, но суровая логика следствия не позволяла пока пренебрегать даже такой вероятностью, которая ей, по-видимому, противоречила. Да, чертова логика, подумал Кручинин.

— К сказанному, Геннадий Васильевич, добавлю, — сунул он листки в папку. — Ложь — тоже наплевательство. Надругательство над правдой. А правда… Правда — это фундамент. Любых отношений, каких хотите… — Он вспомнил разговор с Жанной. — Интимных, семейных, служебных, общественных. И даже наших с вами. Врать в глаза — все равно что плевать в лицо. Сядьте на мое место — приятно будет? Ведь иногда приходится… вытирать плевки. А у тех, кто плюет, оправдание наготове: ложь как способ спасти свою шкуру. Другими словами, спасательный круг. На поверку же выходит: никакой это не круг, а всего только соломинка. Не было еще случая, чтобы соломинка выручала. Утопающего. Это я вам говорю с гарантией, Геннадий Васильевич, хотя опыт у меня сравнительно небольшой. Ну, а о том, как относится закон к людям, которые оступились, но чистосердечно признали это, вам наверняка известно и без меня. Так что спасательный круг существует в единственном варианте: правда! Только правда — и ничего другого!

— Какие могут быть возражения! — нервно передернул плечами Подгородецкий. — Зря, Борис Ильич, агитируете.

— Между прочим, это моя обязанность, — сказал Кручинин. — Не вы первый, не вы последний. Опять же из опыта: иных агитация раздражает. Самоуверенных. Чересчур. Даже в самом незавидном положении не теряют, Геннадий Васильевич, надежды. А вдруг доказательств нет? А вдруг суд смилостивится? А вдруг дело закроют? Гуляй на свободе! Но сколько было случаев: год проходит, второй, а то и гораздо больше, и возвращаемся к этому, всплыл некий фактик. Факты — они, как правило, всплывают. А срок давности — срок большой, надо еще дожить. И вот оборачивается свобода неволей. Человек вроде бы и живет, но живет под вечным страхом. Это разве жизнь? Нету отрады ни наяву, ни во сне. Сам к нам приходит. Потому что новую жизнь на старом фундаменте не построишь. А про фундамент я вам уже говорил. И бывает: в самый раз начинать ее, новую жизнь. А бывает и поздно. У тугодумов.