Оно, разумеется, относительно, это разделение. Никакой китайской стены нет. Все переплетается, дополняет друг друга: проблемы, идеи, образы. И все же... Одно направление более традиционно, более близко к личному свидетельству о минувшем, тут крупнее масштабы: народоправство, человек и власть, суд над прошлым, жертвы допустимые и недопустимые, тут в центре основной народный кряж: крестьяне, поднявшиеся на борьбу с Колчаком, мужицкие представления о разумном устройстве мира, потрясения и уроки коллективизации. Самая яркая опознавательная черта второго – экспериментальность. Дерзкая, вызывающая. Хотя бы потому, что теперь перед нами коллизии научно-технической революции, что речь идет о научной интеллигенции, ее настроениях и запросах, ее мировосприятии, ее амбициях. И здесь уже иная стилевая стихия – эстетическое равноправие реального и фантастики, интеллектуальные парадоксы, совмещение далекого и близкого во времени и пространстве. Героиня «Южноамериканского варианта» могла запросто поставить себя на место крестьянки из курной избы, царевны Софьи, вообще «какого угодно человека – современного или доисторического, раба или императора, все равно». А профессор Дроздов из «Оськи – смешного мальчика», охваченный технократическим азартом, безудержной страстью к преобразованию природы, готов был рассматривать весь земной шар как свою лабораторию, как опытный полигон, как «сырье и сырьевую базу, необходимую для переработки и создания иных, не очень отчетливых, зато современных форм и конструкций…» Оттого так характерны для этих произведений гротеск, моделирование ситуаций, обращение к условным формам (явление идеализированного рыцаря в «Южноамериканском варианте» или самодовольного мыслящего таракана в «Оське...»)

Так вот, роман «После бури» располагается на перекрестке обеих линий творчества. Принадлежит и той, и другой. По хронологии событий – двадцатые годы – он занимает место между «Соленой Падью» и повестью «На Иртыше», по манере – пусть не целиком, но в заметной мере – примыкает к экспериментальным работам.

В самом деле, по ходу действия возникает ссылка на главного героя «Соленой Пади», партизанского главнокомандующего Ефрема Мещерякова («Мещеряков после войны вернулся в родную деревню пахать и сеять»), тяжелая подозрительность ревнителя классовой чистоты Сени Сурикова восходит к мещеряковскому антиподу Ивану Брусенкову, а эти бесконечные пересуды, выяснения истины – к заседаниям лебяжинских мужиков из «Комиссии». Что же касается сосредоточенности на мысли, как таковой, на самостоятельном, максимально очищенном, освобожденном от житейского антуража бытии мысли, ее приключениях и превращениях, то тут сказался, пришелся ко двору опыт создания «Оськи...»