Мы считаем, что имеем право смеяться над их чувствами, над тем, как они видят мир. Имеем право запретить им ругаться, злиться, радоваться тому, чему радоваться неприлично.

Мы считаем, что лучше разбираемся в том, что они чувствуют, насколько это сильно, правильно, позволительно. Хотя сами со своими чувствами разобраться не можем. Сами же со своими «взрослыми» чувствами не знаем, куда бежать и как жить. А их, «детские», считаем глупыми, временными, простыми и неважными.

А потом эти некогда маленькие девочки пишут грустные письма. Например, мне приходят такие:

«Моя мама очень хорошая. Я ее люблю. Но до сих пор не могу ее простить. Когда у нас умерла собака, я рыдала в комнате. Мне было восемь лет. А мама вошла и сухо так сказала: „Чего ты ревешь? Подумаешь, псина сдохла! Еще одну купим!“ Прошло уже тридцать лет, а я помню, как она это сказала, и мне тошно. Тошно быть рядом с такой равнодушной и черствой». «Мы с Женей были влюблены друг в друга еще с садика. Держались за руки, и мама все время смеялась над нами. Мы встречались долго — до старших классов. А потом он ушел к другой. Как потом оказалось, мама собирала наши детские письма друг к другу. Собирала, смеялась (хоть и по-доброму) на кухне с подругами. Даже когда мне было уже много лет. И даже притащила все это на мою свадьбу (а замуж я выходила за другого мужчину!), читала вслух, смеялась, чем довела меня до истерики». «Мой папа всегда считал, что девочки не должны плакать. Иначе вырастут „неженками“. И даже когда я разбила коленку, мы поехали в травмпункт, где мне накладывали швы, он все время повторял, что я вру, что на самом деле мне не больно. И ругал меня за каждую слезинку». «Я всегда мечтала быть певицей. И, когда была маленькой, солировала в садике, в хоре. Маме это не нравилось. Она считала это несерьезным, хотя ей постоянно говорили, что у меня талант. Однажды я услышала, как мама рассказывала своей подруге, что из меня ничего „путнего“ не выйдет, потому как я хочу стать „глупой певичкой“. Это так запало мне в душу, что я перестала заниматься в хоре. Даже дома петь перестала. Теперь я, как и хотела мама, серьезный юрист. Из меня „вышел толк“, а я хочу петь. До сих пор. Но не могу. Даже своим детям колыбельные. Не могу и все».

«Моя мама очень хорошая. Я ее люблю. Но до сих пор не могу ее простить. Когда у нас умерла собака, я рыдала в комнате. Мне было восемь лет. А мама вошла и сухо так сказала: „Чего ты ревешь? Подумаешь, псина сдохла! Еще одну купим!“ Прошло уже тридцать лет, а я помню, как она это сказала, и мне тошно. Тошно быть рядом с такой равнодушной и черствой».