Иисус в описании Толстого – вечный образец для личной духовной жизни, ее идеал и двигатель. Толстой сделал из Иисуса пророка Бога вечной жизни и агапической любви, пророка, который адекватно выразил основы вечной жизненности в чувстве человека и разумность высшей души в разуме человека. В церковном христианстве Бог стал человеком земной жизни и искупил первородный грех человека, спас и спасает людей от зла и смерти, максимально и без серьезных усилий выдает им то, о чем человек мечтает на Земле; вплоть до тысячелетнего земного Царства и последующего вечного человеческого блаженства. В обиходном общедушевном сознании Бог-человек воспринимается Богом земной жизни.

С одной стороны, христианство провозглашает воскресение во плоти (и даже в лучшей, чем есть у земного человека, плоти), исповедует спасение "животной личности", ее вечное личное блаженство и, с другой стороны, требует и смирения, и самоотречения от личности. Но то и другое полезно для привлечения человека к вероисповеданию и вовлечения в него: первое для его низшей души, второе – для высшей. Разумеется, что такое вероисповедание без труда установило земную духовную власть и консолидировало общедуховный соборный пласт Общих душ.

Все это сказано не в упрек церковному христианству. Любая общедуховная религия – чтобы она ни толковала о иных мирах и загробной жизни – всегда есть религия для земной жизни. «Церковные христиане не сами хотят служить Богу, а хотят, чтобы Бог им служил»(53.144), – писал Толстой. Но то же самое можно сказать и про любое другое вероисповедание, обслуживающее одну или несколько Общих душ. Правда, в отличие от других вер, христианство наиболее зримо представляется земной религией. Иисус – наивысшее выражение зримости земного Бога. Его родила мать из чрева земной женщины, она выкормила Его грудью земной женщины, Он был земным дитятей, потом ребенком, отроком, юношей, стал мужем, ходил меж людьми, разговаривал с ними, как человек с человеком, спорил с ними, его любили и предавали, и умер он в человеческих мучениях.

Ближе Иисуса земному человеку не было и нет Бога. В изображении же Толстого церковное христианство есть в высшей степени приземленная религия, служащая (и то фиктивно служащая) исключительно нуждам земной жизни – даже не земной жизни вообще, а временной и смертной жизни земного человека, со всеми ее "нелепостями и злодействами":

"Большая часть, едва ли не все злодейства и нарушения непосредственного человеческого чувства, ужаснейшие жестокости и нелепости нашей жизни, если поискать их источник, почти всегда или основаны на каком-либо ложном толковании признанных священными мест писания, или находят в нем свое оправдание. И надо сказать, что не потому совершаются нелепости и злодейства в нашей жизни, что они основаны на ложном толковании мест писаний, признаваемых непогрешимыми, а признаются писания священными и непогрешимыми для того, чтобы из них можно было выводить те нелепости и безобразия, которые с уверенностью в своей правоте совершаются людьми нашего мира"(78.299).