А потом ласки стали отчаяннее, поцелуи – горячее, и мы перестали думать. Мы могли уже только чувствовать. Только ощущать любимого человека всей поверхностью тела…

И когда не осталось сил сдерживаться, когда разрядом молнии ударил момент радостного безумия – или безумной радости,  когда закружился с нами весь мир и мы слились с ним в одно целое – тогда мы словно умерли в один миг от счастья, а потом тут же возродились, словно Адам и Ева,  словно первые души на земле,  словно единственные люди во всем мире, и окружающий мир вспыхнул фонтанами разноцветных искр… и показалось, что это было,  уже было… в день творения?

А потом чернота закрыла собой мир в момент наивысшего наслаждения.

* * *

Валентин вышел из допросной и досадливо поморщился.

Ему было тошно,  мерзко и гадко. Ничего омерзительнее пыток он не знал. И знать не хотел.

Только вот сейчас не было выбора.

Эти твари хотели убить Юлю. Убили Константина. Пытались убить ее мать. При этом погибли четверо оборотней. Своих. И плевать,  что они были тиграми! Все равно свои! И за них надо взять полную цену!

Эти твари знали,  на что шли. Надеялись,  что смогут убить и уйти.

Не смогли. Не повезло.

Поделом.

Можно было говорить себе это – и стараться не блевать от отвращения. Но все равно было противно и мерзко. Все равно было тошно. Все равно… поступать так было недостойно человека. И даже зверь внутри корчился от отвращения. Звери в этом отношении благороднее. Они убивают ради еды. Они не пытают. Не мучают. Почему мы говорим – люди,  уподобившиеся зверю? Да ни один зверь не дошел еще до человеческой подлости!

Валентин знал,  что в данном случае справедливость восстанавливается. Но ему все равно было тошно.

Сидевшая неподалеку в коридоре Даша взглянула на него с надеждой.

– Ну что?

– Есть.

– Расскажешь?

– Да. Только пойдем,  я душ приму…

Даша кивнула.

Она видела,  что Валентин весь забрызган кровью. Но именно забрызган. Словно стоял неподалеку от пытуемых и задавал вопросы. На палаче потеки крови выглядят по-другому.