Увидев сына, леди Кэтрин улыбнулась. Как же она похудела, измучилась.

– Вильям, ты пришел, – казалось, что-то ушло из ее голоса, а вместо этого добавилось тихое шелестящее ш-ш-ш-ш, когда она делала вдох. Вилл подошел к кровати, упал на колени, но, взяв мать за руку, едва не отдернул свою. Ее кожа была холодна, будто каменная.

– Меня к тебе не пускали, – у него задрожал голос. – Иначе я давно был бы здесь. Я не…

– Подожди, – перебила она. – И послушай меня.

– Я не знал…

– Вильям, слушай! – Вилл слушал ее дыхание и думал об угрозе Роберта. Наклонив голову, он пытался представить себе, что хрип в ее легких – это ветер. Все напрасно. Его сила не действовала таким образом.

– Посмотри на меня, – попросила мать, взяв его другой рукой за подбородок. Он посмотрел ей в глаза – жизнь утекала из них. Виллу стало страшно. Воздух вокруг загудел, но мать крепче сжала ему руку.

– Дейл – это твой дом и твое наследие, – сказала она. – Ты должен о нем заботиться. И будь осмотрителен. Теперь больше, чем когда-либо.

– Пожалуйста…, – зашептал Вилл, но не смог закончить фразу. Просто не знал, как.

Он услышал, что за спиной отворилась дверь.

– Будь осторожен, родной мой, – прошептала мать.

Рука Роберта, тяжелая, как дом, опустилась Виллу на плечо. Мальчик замер, не отрывая взгляда от материнских глаз.

– Тебе нужно отдохнуть, – тихо сказал ей Вилл. Он встал и, наклонившись, поцеловал мать в висок. Кожа под его губами пылала.

В последний раз пожав ей руку, он вышел.

* * *

Леди Дейл лежала, окутанная черной тканью.

На площадке посередине большой лестницы высился помост для погребального костра. Его возвели из дерева, которое заготавливали для праздника. Весь Дейл был в цветочных гирляндах. Огромный пышный сад Большого Дома опустошили, чтобы увить цветами город. Цветы садовые и полевые, зеленые стебли трав, сплетенные в косы, сбегали от дома правителя вниз по лестнице и по улицам, превратив весь холм в разноцветное покрывало.

Костер подожгли на заре. Роберт и Вилл стояли по разные стороны от него, у основания лестницы толпился народ. Глядя, как огонь подбирается к черному плащу матери, Вилл представлял, как она горит под ним, рассыпаются волосы, сходит тонкая, как бумага, кожа. Взметнулся ветер, и Вилл закрыл глаза, но огонь проникал и сквозь веки. Он с силой вонзил ногти в ладони, так что выступила кровь. Его охватило новое, неведомое прежде чувство, нечто более тягостное и всеобъемлющее, чем страх, гнев, боль, паника и все остальное, что он когда-либо испытывал. Скорбь. Почувствовав ее, ветер запел, тихо и тоскливо, и пламя заметалось.