Потом я их вижу — взбитый в пену снег, горящие глаза, острые морды. Зубы. Когти. Зубы.
Зубы.
Желтоватые. Влажные.
Вываленные языки. Розоватые дёсны. Капля слюны.
Зубы.
Что-то подскакивает внутри. Я пячусь. Кровь застит глаза.
Я маленькая, я такая маленькая, что один этот зуб больше моего уха. Мои когти им — ерунда, комариный укус; я сама им — смешная игрушка, меня можно швырнуть одним ударом лапы, как мяч, меня можно трепать, рвать, драть, и светлый мех смешается с осколками костей и кашей из крови и требухи.
Я разворачиваюсь и бегу.
Изо рта — пар, белый-белый, густой, как можжевеловый дым. Солнце слепит. Снег раскалён, снег жалит лицо, я тону в нём, тону, и с каждым прыжком всё труднее выдернуть себя из пучины.
Если я остановлюсь, я ухну в него с головой. И тогда за мной придут
Ныряю в подлесок, оборачиваюсь и понимаю: да им всё равно. Они проламывают заснеженные кусты, как бумагу, и я как-то вдруг сразу верю: нет здесь такого дерева, которое они не смогли бы покорить.
Прятаться негде. Бежать некуда, но я бегу. Пусть я куплю лишь полминутки времени, но это значит — ещё целых тридцать секунд до того, как зубы распорют моё брюхо.
Несусь на шум. Впереди — гомон бурной реки, перемалывающей обломки льдин; позади — грохот чужого дыхания.
Вот один из них останавливается, закидывает голову и воет, и у меня всё стынет внутри.
Они найдут меня здесь. Они совсем близко, и когда они догонят — когда зубы сомкнутся у меня на шее — всё закончится.
Моя смерть гонит меня к реке, и река в этот сезон тоже дышит смертью.
Я не знаю, умею ли я плавать.
Я вся, кажется, состою из этого запаха — чужого, пронзительного, свернувшегося в горле ядовитой змеёй.
Это запах борщевика. Это запах волчьего лыка. Это запах родового проклятия, мха на кладбищенских арках, манка над болотным бочагом, свечей во славу Полуночи.