А разве можно назвать Хелема? Он единственный достаточно взрослый, кто может организовать оборону от зверья, или устроить охоту, или сказать, когда пора выгонять скот в горы на выпас, а когда вести его обратно, когда ждать дождь, а когда — снег… Нет, нельзя его. Из всех мужчин он один остался, и то лишь потому, что когда муж Мариамы собирал охоту, Хелем повредил ногу.

Мут мог назвать только своих внуков. Только это было правильно. Нельзя возлагать горе на чужой дом, коли уж беда пришла. Но кого выбрать? Никого невозможно, все родные, все кровь и сердце. Каждый — как плоть его собственная. И как он посмотрит в глаза овдовевшей снохе, когда отнимет у нее младшего, оставив старших? Или старшего, надежду и опору, оставив маленьких без защитника…

И тут из темного угла вышел и встал перед дедушкой Мутом Лаори — сирота, сын его племянницы. Мут взял его в дом совсем мальчишкой. Одна из прошлых зим приключилась долгой и суровой, ей предшествовало скудное сырое лето, сгноившее все их посевы на корню. И тогда почти половина подворий яма опустела, как ни старались они растянуть запасы на всех. Тогда-то Лаори и попал в дом к дедушке Муту. Презрев раздумья старшего, неучтивый мальчишка заговорил первым:

— Дедушка Мут, отдайте меня! Они просят только одного. Некому по мне скучать, и пользы от меня немного, меня легко заменить. А если жрец примет меня, то, может быть, у яма будет лекарь. Может быть, он спасет мужа Мариамы. Если тот дождется…

У дедушки Мута слезились глаза от света. Он смотрел на Лаори не мигая и думал, что седина не всегда мудра. Вернее, мудрость не всегда седа. Совсем мальчик, а так легко прочел все его сомнения и отмел их все до того, как они прозвучали гневной отповедью невежливому мальчишке.

У Лаори была гладкая кожа ребенка, оттого выглядел он моложе своих сверстников, но ему уже минуло семнадцать. Восемнадцать будет осенью. Для дедушки он, конечно, был ребенком. Доживет ли это дитя до осени? Из Аштирима мало кто возвращался. Если выберут в десятку, а жрец не примет жертву, умертвят всех, и помощь не придет. А еще больше и вовсе не дойдут до жреца — останутся служителями, выучатся, примут обет и тогда уже вовсе будут подневольны.

А еще Лаори не годился к мужской работе — бесы одни только знают, в кого он такой худосочный уродился. Простужался легко, стрелять ему было трудно, хотя Хелем говорил, что глаз у него верный, только по дому и справлялся — за скотом ходил, за водой женщинам бегал, по грибы-ягоды их провожал. Может, со временем возмужал бы, окреп, но не было у него этого времени. Пришли за ним. И отдавать его было неправильно — еще тяжелее, чем родных внуков, потому что за неродного, не своего, еще больше сердце болит, и замешана эта боль на вине, что невозможно любить его как своего. Нет у сердца такой власти…