Гилберт Честертон
Букет из ста двадцати одной розы стоит в напольной вазе в моей гостиной, и единственная красная роза смотрит на меня страстно и проникновенно, чувственно напоминая мне о том, что было вчера поздно вечером в холле. To ли я брежу, то ли Холодильник по-своему объяснился мне в любви. Правда, он не сказал, что любит… Но он сказал, что я — смысл его жизни… Что же это, если не любовь? И что мне с ней теперь делать?
Подхожу к зеркалу: мои глаза живут отдельной от лица жизнью. Лицо бледное, щеки горят лихорадочным румянцем. Контрастно к бледности лица глаза светятся каким-то странным светом, глубоким и яростным.
— Что тебе нужно, Симонова-Райская? — спрашивают эти глаза, заглядывая в сердце и находя там растерянность, смятение и… томление. Недавно прочитанные стихи приходят на ум сами собой:
Как после стольких тяжелых, обидных, раздражающих слов, высказанных друг другу в пафосном порыве противостояния, почти ненависти, у него родилось это космическое по своей значимости ощущение — невозможность жить без меня? Вернее, желание жить ради меня. Разве так бывает?
— Разве так бывает? — спрашиваю я Ленку, связавшись с ней по скайпу.
— Это у тебя все после… — сонно философствует разбуженная мною подруга. — А он тебе уже трижды говорил о том, что чувства его возникли с первого взгляда.
— Но он говорил о страсти, с которой не может справиться, а не о любви, — осторожно возражаю я. — Страсть и любовь, конечно, нужны друг другу, но не обязательны в паре. Ты же понимаешь?
— Я взрослая девочка. Я понимаю многое, если не все, — вздыхает Ленка, откровенно зевая. — Ложись спать. Утро вечера мудренее…
— Я не смогу заснуть, — честно говорю я Ленке, чувствуя, как сердце танцует польку. — Поговори со мной, пожалуйста…
— Спокойно! Не нервничай! — бодро командует подруга и потягивается, стряхивая остатки сна. — Я круче любого психотерапевта! Сейчас все по полочкам разложу. Вот скажи, почему ты после такого потрясающего признания будишь подругу, а не проводишь… время с мужчиной, который этого вполне достоин?