Я мог бы помочь Агонии, но она не чувствовала себя достойной помощи из-за того, что жило внутри нее. Я хотел быть ее героем, ее спасительной благодатью. Но она не позволила.

Моя рука, наконец, выскальзывает, но вместо того, чтобы освободить другую, я нахожу руку Агонии и держу ее. Боль пронзает меня, когда шершавая ткань касается места, где веревка перетерла мое запястье. Но мне все равно, я рад этой боли. Любая другая боль, кроме той, что я чувствую в груди.

Три дня.

Три дня смотреть, как эта уникальная женщина борется сама с собой. Три дня желать узнать ее, даже несмотря на то, что она привязала меня к своей кровати, и я напрочь запутался в своих чувствах. Три дня чудовище в ее голове пытало нас обоих. Но Агонию она мучила всю ее жизнь. То, что случилось со мной, — лишь малая часть тех страданий, через которые ей пришлось пройти.

Не знаю, как объяснить это кому-нибудь. И сейчас я этого не хочу. Сейчас я просто хочу обнять ее. Быть с ней, даже если ее нет. Утешать ее, хотя она этого не почувствует.

Провожу большим пальцем по костяшкам пальцев Агонии, ее кровь смешивается с моей. Я все еще не открыл глаза, не думаю, что смогу. Я не хочу видеть ее такой. Потому что это сделало бы смерть Агонии реальной. И я не хочу, чтобы это было правдой.

Люди говорят, что самоубийство — это трусливый шаг, но большинство из них никогда не знают истинных причин такого ужасного поступка. Они знают только мелкие детали, которые никогда не раскрывают главную причину. Они слепы, иногда потому, что совсем не обращали на это внимания, или потому, что им было все равно.

Мне было не все равно. Я видел ее битву, во всяком случае, часть ее. Может быть, я недостаточно убедительно говорил, что готов спасти Агонию. Или, может быть, она не думала, что я говорю серьезно. Какова бы ни была причина, Агония чувствовала, что ее единственное спасение — это уход из жизни.

Я держу свои пальцы переплетенными с пальцами Агонии и начинаю освобождать другую руку. Не могу предвидеть, что случится, когда уйду отсюда, но мне больно знать, что я оставлю ее здесь и, что еще хуже, в таком состоянии.

Через пять мучительных минут моя рука свободна. Но опять же, я просто остаюсь лежать. Не желая двигаться. Не желая уходить.

У Агонии не было никого, кроме нее самой. Как я могу оставить ее? Как могу просто уйти отсюда к людям, которых я узнал и полюбил, зная, что она останется одна, и никто не сможет забрать ее? Некому ее похоронить.

Я не могу оставить ее.

Я не хочу оставлять ее.

Никто даже не узнает, что я ушел, потому что никто не знает, что я здесь. Ни Кевин, ни тетя, ни кузен. Никто. Кроме девушки, лежащей на мне, безжизненно.