— Чтобы вы знали, святой отец, — процедил он, — в том бою погибли два моих брата. Впрочем, еще неизвестно, действительно ли вы священник. Ведь тогда на вас была индейская одежда, не так ли?

Отрицать было бесполезно. И объяснить причину своего поступка, не открыв правды о рудниках, я не мог. Поэтому, краснея и бледнея, молча стоял под их презрительными взглядами.

Вдалеке послышался колокольный звон. Доктор Голд тяжело вздохнул.

— Вам пора, Джон?

— Нет-нет, не волнуйтесь. Ничего страшного, если я немного опоздаю.

— О том периоде своей жизни мне осталось рассказать совсем немного. Естественно, испанцы не простили мне убийство тридцати четырех соотечественников. «Сокровища» мои — монета, крест и кольцо — остались в шкатулке в доме губернатора, куда я положил их, как только у него поселился. Меня же посадили в крепость, и через некоторое время приговорили к казни. Обвинение было столь серьезным, что даже собратья-иезуиты не рискнули заступиться за меня.

В ночь перед казнью мне приснился сон. Он перекликался с реальностью — во сне меня собирались повесить. Прочитали приговор, подвели к раскидистому дубу, на самой толстой ветке укрепили петлю и надели ее мне на шею. Но за мгновение до того, как ноги мои лишились опоры, я успел коснуться листвы и прошептать магическую фразу. И тут же стал деревом. Палачи разошлись, а я остался стоять, привязанный корнями к земле. Знаете, удивительное ощущение, когда, с одной стороны, ты вроде бы бессмертен и всесилен, а с другой — ничего не можешь изменить. День за днем в облике дуба я стоял и ждал, когда какой-нибудь усталый путник захочет отдохнуть под моей кроной, дабы переселиться в него. Я призывно махал ветвями, пытаясь показать проходящим мимо людям, как хорошо им будет в тени моей листвы, но никто не желал останавливаться. Если б вы знали, Джон, какое чувство безысходности охватило меня, и с каким облегчением я проснулся!

— Да уж, — улыбнулся викарий, — весьма необычный сон… для обычного человека.

— Вы правы, я не такой, как все. И, боюсь, осознание этого повредило мой разум.

— Ну что вы, Майкл, не говорите так. Расскажите лучше, что произошло наяву.

— Меня казнили в феврале 1651 года. Я шел к помосту, на котором ждал палач, и лихорадочно оглядывал толпу, выбирая, в кого можно переселиться так, чтобы не случилось скандала. Ведь душа человека, тело которого я займу, окажется в моем теле, и он тут же поднимет шум, возможно, обвинит меня в колдовстве… Бог знает, чем это могло бы кончиться.

На небольшом возвышении напротив помоста, на высоких стульях, похожих на троны, сидели дон Франциско и его супруга, донья Каталина. Последний раз я видел ее около месяца назад, и тогда она была в положении. Сейчас же было заметно, что сеньора уже разрешилась от бремени. Подле нее стояла дородная женщина, вероятно, кормилица, с ребенком на руках, и донья Каталина время от времени поправляла ему чепчик и одеялко. Было совершенно очевидно, что она — мать младенца.