Муж любит просвещать меня. Он часто говорит много ненужного, но сегодня его слова не пролетают мимо моих ушей.

Художник нарисует наш портрет!

– Ему тридцать шесть лет, он ровесник века. – Корнелис допивает бокал и наполняет снова. Его уже пьянит мысль о наших лицах, увековеченных на холсте. От пива его обычно клонит в сон, а вино превращает в патриота. – Представь нас среди этого великолепного города, в величайшей стране мира. – Перед ним сижу только я, но он словно обращается к широкой публике. Щеки горят над его пожелтелой бородой. – Помнишь, как писал об Амстердаме Вондел? «В какие воды не бросал он якоря? И на каких брегах не водрузил свой флаг? Все видел он, что зримо под луной, морям и землям волю диктовал».

Ответа от меня не требуется: я всего лишь молодая жена, которая мало смыслит в мире за пределами этих стен. Ключи на моем поясе могут отпереть разве что наш бельевой сундук, и все мои открытия еще впереди. По правде говоря, меня больше волнует то, какое платье я надену для своего портрета. Таков мой нынешний кругозор. Забудьте про моря и земли.

Мария приносит блюдо с сельдью и удаляется, посапывая. С залива ползет густой туман, и она постоянно кашляет. Впрочем, на ее настроении это никак не сказывается. Уверена, что у Марии есть любовник: она часто поет в кухне, а однажды я заметила, как она прихорашивается перед зеркалом, поправляя волосы под чепцом. Скоро я все выясню. Мария моя наперсница – настолько, насколько позволяют обстоятельства. С тех пор как я рассталась со своими сестрами, больше у меня никого нет.

Художник приедет на следующей неделе. Мой муж – знаток живописи, поэтому наш дом полон картин. Прямо за его спиной на стене висит полотно «Сюзанна и старцы». Группа стариков разглядывает голую купальщицу. При дневном свете мне видны их жадные лица, но сейчас, при свечах, они в тени: я вижу лишь пухлое женское тело над головой мужа. Он перекладывает кусок рыбы на свою тарелку. Ему нравятся красивые вещи.

Я уже представляю нас на картине. Корнелис сидит в белом кружевном воротнике на черном фоне, его борода покачивается при каждом движении жующих челюстей. Передо мной на тарелке, поблескивая, лежит селедка, и ее кожа с содранными чешуйками обнажает нежную плоть; сухая корочка на хлебе раскрыла губы. На блюде темнеет гроздь винограда, тяжелая и почти прозрачная в свете канделябров; рядом лоснится бок медного кувшина.

Я вижу, как мы неподвижно сидим за обеденным столом: наш застывший миг перед той минутой, когда все изменится.

После ужина муж читает мне Библию. «Всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа: так и народ – трава».