Карин тряхнула меня за плечо:

– Алан! Это ветер! Ветер поднялся!

Началась буря. Теперь я различал знакомые шумы; порывы ветра налетали на стены, гудели в водостоках, сотрясали мусорные баки во дворе, гнули и с треском обламывали ветви деревьев и дергали плети глицинии, которые бились в оконные стекла.

– Все сдует! – воскликнул я, обнимая ее за плечи. – Сейчас все снесет…

Она помотала головой.

– Да, да! В мешок… потопить во глубине морской… – бормотал я. – В Ревун… мельничные жернова, Карин… Жернова…

– До последнего кодранта, – негромко произнесла она и улыбнулась. – До последнего. А больше ничего.

Ее достоинство и самообладание были темными осязаемыми глыбами, как прибрежные скалы или сосны на болоте, – не проявления ее воли, но часть самого естества Карин, врожденная и неотторжимая, как глаза или руки.

Я смотрел на Карин, и сознание наконец-то прояснилось. Я встал и заключил ее в объятья:

– Ты этого ждала?

Помолчав, она ответила:

– По-моему, да.

– Жаль, что ты мне раньше не сказала. Ты мне ничего не говорила.

– А зачем? Все равно ничего не исправить.

– Я когда-то тоже думал, что все на свете существует отдельно друг от друга, что всякая вещь сама по себе, отличная от других. Теперь я знаю лучше.

Я подошел к окну, отдернул шторы и выглянул во двор. По небу проносились тонкие облака, задевая серп заходящей луны, который изменчивым, дрожащим светом пятнал сад и дальние поля. Ветер трепал живые изгороди и деревья, клонил к земле высокие стебли арники, аконита и живокости, едва не вырывая их с клумб. По газону указующим перстом металась длинная тень кипариса. Дверь сарая громко стучала о стену, а потом с грохотом захлопнулась.

Внезапно у подножья длинной осыпи я заметил какую-то черную тень в лавровых зарослях, поблескивавших в лунном свете. В темноте было не разобрать, но, судя по размерам, это был не кот и не заяц, а что-то гораздо крупнее, и двигалось оно не так, как тени лавров под ветром, а скользило, будто огромная рыбина в темной воде. На луну набежали облака, я вгляделся пристальнее и увидел, как из зарослей стремительно выбежала черная эльзасская овчарка.

Я встал и, обнимая Карин, четко осознал, что вот это – настоящая собака, а у виселицы нам встретился иллюзорный морок. «Кажется, я начинаю к этому привыкать, – подумал я, не испытывая ни малейшего ужаса. – Судя по всему, я всегда обладал этим чутьем, но отрицал его, как безумец, притворяющийся, что он в здравом уме».

Я готов был выйти в сад, но мне не хотелось оставлять Карин. Оставить Карин мне было не суждено. Я подошел к ней, сел у ее ног и опустил голову ей на колени.