– Поедем туда, если хочешь.
– Нет. Одно желание я уже загадала. Второго не положено.
В восемь часов утра небо оставалось пасмурным и хмурым. Ясени вдоль дороги не шевелились, солнце не показывалось. Спустя полчаса мы добрались до предместий Дорчестера и переехали через реку Фром.
– Алан… – начала Карин.
Я молчал, ожидая, что она скажет дальше.
– Алан?
– Да, любимая?
– А до моря далеко?
– Миль десять, наверное. Я плохо знаю здешние места. Ты хочешь к морю?
– Ммм… – задумчиво протянула она. – Да. Хорошо бы к морю.
В начале десятого проселочными дорогами мы приехали на берег моря. Не важно, куда именно – куда-то на пустынные пляжи между Сидмутом и Портланд-Билл. На море был полный штиль; тихие серые воды под серыми небесами простирались до самого горизонта, ласковые волны легонько набегали на песок. Мы оставили машину на обочине и шли по прибрежным дюнам, подножья которых заросли крапивой, крестовником и колючими плетями ежевики. Нам никто не встретился, что, в общем-то, было понятно – день выдался непогожий, суливший дождь.
На краю пляжа мы остановились, глядя на безлюдные пески.
– Мы далеко от дома? – спросила она. – Ты очень устал?
– Миль сто, – ответил я. – А устал я не больше тебя. Я сделаю все, что ты хочешь, только скажи.
– Пойдем к воде.
Меня опять охватило ощущение нереальности происходящего. Я словно бы погрузился в транс. Море превратилось в безбрежное поле, темная пелена туч нависла над песком, и даже крики чаек не нарушали тишину. Солнце пропало, и ветер пропал, и всякая воля пропала, и я следовал за ней, моей Карин, исполненный того же страха, как и памятным вечером у качелей. Сейчас, как и тогда, я знал только, что должен что-то совершить, но мой смятенный разум, как будто отделенный от меня, сник, как стебель цветка, с корнем выдранного из почвы.
Слухом услышите – и не уразумеете, подумал я, и очами смотреть будете – и не увидите. Господи помилуй!
У самой воды Карин остановилась и протянула ко мне руки.
– Алан, – сказала она, когда мы обнялись (я заметил, как под ее левым глазом бьется тоненькая жилка, отчего нижнее веко чуть подергивалось), – ты ведь