Я молча кивнул.

– Да. Да, могу.

Я схватил блокнот и ручку. Представил себе наши имена в шрифтах, которые выбрал отец, и быстро набросал татуировку: имя Джоны, вьющееся над моим, его шрифт более элегантный, мой – более твердый.

– Что-то вроде этого? – Я показал ему эскиз.

Его губы растянулись в улыбке, и он посмотрел на меня так, как никогда прежде.

– Именно так. Ты… невероятен.

Двадцать лет тяжело давили на меня. Два десятилетия ожидания услышать что-то подобное от отца. Тяжесть давила, упрямая и недоверчивая.

– Ты не пришел на торжественное открытие, – сказал я и бросил рисунок обратно на стол, а потом скрестил руки на груди, чтобы скрыть дрожь.

Отец не вздрогнул и не смутился от моего взгляда.

– Да, не пришел. И я сожалею об этом. Я о многом сожалею. О действиях, которые предпринимал. О словах, которые говорил. Я не смогу забрать их назад. Но еще больше я сожалею о словах, которые никогда не говорил. – Он оглядел мой салон, а затем снова посмотрел на меня. – Я всегда думал, что Джона был тем клеем, который скреплял нашу семью.

– Был, – согласился я.

– Возможно, и так, – произнес папа, качая головой. – Когда он умер, мы все развалились на части. Мы… остановились. Остановились как вкопанные. Беспомощные и сломленные. Но только не ты. Ты продолжал идти. Заботился о матери, когда я не мог. Сказал, что купишь себе салон и купил. Вернулся в университет, чтобы знать, что делать. Теперь я все понимаю, Тео. Ты заботился о Джоне все время, пока он болел. Весь путь до его последнего вздоха ты был рядом с ним.

– Папа, не надо.

Он поднял руку.

– Дай мне закончить, или я никогда не сделаю этого. – Он тяжело сглотнул, но не отвел от меня взгляда. – Ты заботился о Кейси, когда она была одна в Новом Орлеане, напиваясь до смерти. Ты сделал шаг вперед, когда она была беременна, и снова сделал шаг вперед, когда она потеряла ребенка.

Я кивнул, не решаясь заговорить.

Он протянул руку, твердую, но теплую, и положил ее мне на плечо. Отец прошел сквозь стену, растопил насквозь слои брони, погрузился в мою покрытую чернилами кожу, и коснулся моих костей.

– Я вижу тебя, Тео. Я тебя вижу. Если Джона был тем клеем, что держал нас вместе, то ты – та скала, к которой мы прислонились спиной. Я горжусь тобой. – Его подбородок задрожал, голос надломился. – Я очень горжусь, что ты мой сын.

Его рука скользнула по моему затылку, и его лоб прижался к моему. Мы не плакали. Мы вздохнули общим, дрожащим вздохом, когда двадцать лет отпустили мое сердце.

Папа хлопнул меня по плечу и откашлялся.