На помост поднялся Джомо Кеньята, и на стадионе воцарилась тишина. Старик выглядел очень представительно в своем темном европейском костюме и традиционной, расшитой бисером шапочке кикую. Его проницательный взгляд обвел трибуны, заполненные тысячами африканцев, и над трибунами зазвенел его голос.

— Соотечественники! Всем нам придется много работать, чтобы спасти самих себя от бедности, безграмотности, болезней. В прошлом мы могли обвинять европейцев во всех своих бедах. Теперь же мы сами управляем своей страной… Мы все обязаны объединить усилия и развивать страну, создавать систему образования для детей, строить больницы, дороги, постоянно улучшать условия жизни. Это наша общая задача, и мы должны быть объединены общим духом. Поэтому я прошу вас сейчас поддержать меня и крикнуть громко, так, чтобы потрясти самые основы нашего прошлого, вложить всю мощь нашей новой цели… — Он сделал паузу, обвел взглядом толпу, затем раскинул руки и закричал: — Харамби!

— Харамби! Харамби! — взревела толпа. — Харамби! — скандировали все как один. — Объединяйтесь!

Улыбаясь, Кеньята повернулся к герцогу и сказал:

— Когда вернетесь в Англию, передайте наши наилучшие пожелания королеве и скажите ей, что мы по-прежнему друзья. Только теперь эта дружба будет исходить от самого сердца и поэтому значить больше, чем раньше.

Толпа неистовствовала. Шапки и калабаши взлетали в воздух, все обнимались. Всем казалось, что этот рев толпы, подобный реву гигантского льва, был слышен во всем мире.

И затем, наконец, в обстановке необычайной торжественности кенийский военный оркестр взял первые аккорды нового национального гимна и двести пятьдесят тысяч людей поднялись в едином порыве.

Когда в дождливую ночь понеслась печальная, берущая за живое мелодия, наполняя всех присутствующих гордостью, смешанной с некоторой грустью, и особым, не испытанным ранее ощущением настоящего единства своего народа, Кения, этот последний оплот британского империализма, эта последняя колония, отколовшаяся от некогда могущественной Британской империи, вступила в современную эпоху.

Грейс Тривертон оглядела переполненный стадион. Она стояла в привилегированной ложе рядом с Джеффри Дональдом и другими видными белыми бизнесменами из Найроби и вдруг поняла, что никогда ранее ей не приходилось видеть такое количество африканцев, собравшихся в одном месте. Это осознание потрясло ее и одновременно пронзило холодом до самых костей, больше, чем прохладный дождь. Впервые она по-настоящему поняла, за что именно боролись африканцы все эти годы. Грейс смотрела на черные лица, на которых была написана великая гордость, и думала о туманном, непонятном будущем, которое их всех ждало. Она знала, что в сердцах этих африканцев оставалось еще немало гнева и обиды. Смогут ли они когда-нибудь забыть и простить свое жалкое прошлое, все те унижения, которые им пришлось испытать от колонистов? Между ними и их воинственными предками пролегли всего пятьдесят лет. Вернется ли Кения к варварству и кровожадности, как только британский порядок перестанет здесь существовать? Грейс прекрасно понимала, что эти люди были опьянены своей новой властью, что они жаждали роскоши, которую, как они наивно полагали, принесет им самоуправление. Вспоминая May May, Грейс не могла не задуматься и о том, каково придется оставшимся в Кении белым в том случае, если разразится еще одна подобная война, — ведь тогда британские войска уже не встанут на их защиту.