Толпа оглушительно взревела. Мирон увидел, как вскочил на коня Овражный, как вырвалась из ножен на волю его кривая татарская сабля. Киркей уже ловко карабкался по сходням, но сквозь орущее, разъяренное скопище людей вдруг пробился Адай. Пес не бежал, а, вытянувшись в струну, летел, стелясь над землей. Киркея он настиг на полатях. Народ внизу мигом замер, будто завороженный. Человек и собака сцепились в схватке. Дикие вопли Киркея смешались с рычанием Адая. Пес рвал Киркея клыками, а его свирепый рык напоминал рев разъяренного медведя.

Клубок из окровавленных тел перекатывался на полатях. Он то распадался, то сплетался вновь — с ходу не разберешь, где человек, а где собака. Кровь ручейками сбегала по доскам, летели вниз клочья одежды и шерсти. Похоже, Киркея не спасал даже куяк. Саблю он отбросил сразу, но изловчился выхватить нож. Мелькнула рука, блеснуло лезвие. Только пес успел сомкнуть челюсти на горле и рвануть так, как это делают волки, не оставляя жертве надежд на спасение.

Страшный полукрик-полухрип разорвал тишину на площади. И Киркей полетел вниз, уже мертвый, с растерзанным горлом и лицом, искромсанным собачьими клыками до костей, в лохмотьях кожи и плоти. Следом упал Адай. В отличие от Киркея, он умер не сразу. Приподнял большую голову, коротко взвыл, точно попрощался, и тут же, уронив ее на сломанные лапы, испустил дух.

Но Мирон уже не видел, как пес отомстил убийце. Он и без того знал, что Киркей не уйдет живым. Казачья ли стрела, мушкетная ли пуля обязательно настигли бы его. Но возмездие пришло от Адая. Собачья верность оказалась сильнее клинка.

Шум и гам, яростные крики — все вдруг отодвинулось на задний план. Князь поспешил к Айдыне. Чуть поодаль лежал Никишка, обломок стрелы торчал из шеи, глаза его были открыты и смотрели в небо. Над ним стоял Фролка и, то и дело крестясь и кланяясь, бормотал:

— Покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Никифора и елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости его и помилуй, вечныя муки избави-и-и…

Заметив Мирона, движением ладони закрыл глаза Никишки и горестно скривился.

— Черкас-то каков, а? Товарищ мой любезный! Скока от него тычков поимел, а сердце ведь рвется! Мочи нет, как жалко! — и, отвернувшись, громко высморкался.

Мирон ничего не сказал и прошел мимо. То, что он оказался на волосок от гибели, было теперь не столь важным! Пока он даже не осознал, что Никишка спас его. И думать мог только об Айдыне. О сыне он тоже забыл. Хотя, спроси его самого, кто он таков и откуда прибыл, вряд ли вспомнил бы или попросту не ответил бы. Сейчас ему не хотелось ни вспоминать, ни разговаривать. И только одна мысль билась в голове. Навязчивая, неотступная — она рвалась на волю, грозя излиться в крик — отчаянный, безысходный: «Айдына мертва! Ее больше нет!»