– Что же это? – голос Кэролайн приглушала лежащая под ее щекой подушка.

– Ты уже делаешь это.

– Я пока ничего не делаю.

– Делаешь. Ты… ты просто есть. – Додж подвинулся чуть ближе к Кэролайн и спрятал лицо в ее волосах.

– Просто есть? – переспросила Кэролайн.

– Да. И этого достаточно. Вернее, это очень много.

Кэролайн медленно перевернулась, и они оказались лицом к лицу. Она не сердилась на Доджа за то, что он прижался к ее волосам, как он того опасался. В ее взгляде не было упрека. Только нежность.

– Мне жаль, что я слетел с катушек, – он с отвращением вздрогнул, вспоминая свое поведение. – Это еще мягко сказано. Я совсем обалдел вчера…

– Ты был расстроен.

– Да, был. Я и сейчас расстроен. Но это не извиняет моего поведения. И тот бред, который я нес…

– Я не приняла это близко к сердцу.

– Очень хорошо. Это ведь и не адресовалось тебе лично.

– Я знаю. Я поняла, – выражение лица Кэролайн говорило о том, что так оно и есть.

У Доджа болезненно сжалось горло.

– Как ты думаешь, ты сможешь меня простить?

– Я видела тебя в худшем проявлении – и я все еще здесь.

Додж печально покачал головой.

– Не в худшем, Кэролайн. Далеко не в худшем.

– Я все еще здесь, – тихо повторила Кэролайн.

Глядя в ее спокойные глаза цвета черешни, Додж чувствовал, как трескается жесткая оболочка, покрывавшая его сердце, огрубевшее после смерти матери, которая его любила, закаленное стычками с отцом, который его не любил, и почти превратившееся в камень от ежедневного созерцания проявлений человеческой жестокости.