Я вздрагивала каждый раз, слыша его прозвище[50]. Терла глаза, когда их жгло от невыплаканных слез. Бродила по дому, укутавшись в плед. Вытаскивала диски из проигрывателя и вставляла другие…

Смотрю вверх из самой глубины. Лунный свет танцует на поверхности воды. Здесь, внизу, так спокойно… Все равно, что собор, в котором не нужно дышать, не нужно молиться, не нужно говорить. До ложа океана еще тысяча миль – вот там я и преклоню голову. Ты только не отпускай меня, не отпускай… Ты только не отпускай меня, не отпускай… Океан держит меня в своих руках, я предана ему всей душой. Этот безумный шторм – небеса для такой грешницы, как я. А руки океана – мое святое избавление… Я соскальзываю в эту глубину. Мне так холодно, но так хорошо…[51]

Наверное, мы были похожи: я и это легкое, хрупкое инди, лишенное агрессии, ярости, бунта, нарочитой сексуальности. О да, если бы я была музыкой, я была бы инди – одиноким, задумчивым ребенком, кутающимся в клетчатое пальто на промозглом ветру и вздрагивающим от громких звуков.

Она звучала, и звучала, и звучала в моем новом доме и в моей голове – музыка, которая не впечатлила Боунса, до которой ему не было никакого дела и которую он легко выбросил из своей жизни.

Так же, как и меня.

* * *

Прошел месяц – вернее, медленно прополз мимо, волоча за собой хвост. Мое одиночество нарушали только звонки Терри и визиты миссис Шарлиз Эпплгрин – той самой старушки-соседки, которая однажды невольно слышала, как я кричала Боунсу, что надену его футболку и доведу в ней себя до оргазма. Правда, она меня не узнала. Решила, что видит впервые. А я не стала напоминать ей, что мы уже встречались несколько месяцев назад. Только тогда я была длинноволосая и отчаянно счастливая…

Я представилась ей новой хозяйкой виллы Оушена, и миссис Эпплгрин, обнаружив во мне внимательную слушательницу, стала заходить ко мне по вечерам на чашку чая и с удовольствием рассказывать обо всем, что так или иначе ее занимало.