— Спасибо, не надо. Что-то аппетит пропал. Счет, пожалуйста.

Дома рассказала Шерову. Оба похихикали над злополучным околоточным, и вылетел из головы этот нелепый случай.

IV

— Сапоги я, так и быть, беру за восемьдесят, а за пиджачок, уж извини, больше ста двадцати не дам, — сказала Нинка и отложила замшевый Танин пиджачок в кучку налево.

— Нинка, — устало сказала Таня. — Побойся Бога.

— Не хочешь — не надо, — бросила Нинка. — Больше-то все равно никто не даст. Немодное.

Она по-хозяйски развалилась в кресле в Таниной гостиной и стреляла глазами по сторонам — чего бы еще урвать по дешевке, раз уж такой случай подвернулся.

— Я бы еще вон тот хрусталек взяла, за тридцать, — сказала она, показывая на вазу, стоящую на серванте.

— Хватит, наверное, пока, — остановила ее Таня. — В другой раз.

— И то верно, — согласилась Нинка, — а то с тобой тут все сбережения профуфыришь… Но ты все-таки подумай, может, отдашь каракуль за триста. Больше ей-ей не могу.

— И я не могу. В комиссионке пятьсот пятьдесят дают.

Речь шла о той самой шубейке, в которой Таня бежала той жуткой февральской ночью на станцию и которая теперь, побывав в химчистке, мирно висела на вешалке в шкафу.

— Ну ладно! — Нинка вздохнула. — Ты, если что еще продавать надумаешь, мне первой скажи, а? Чай, подруги старые все же. Если бы я тебя тогда на халтурку не сагитировала, что б теперь было с тобой?

Таня молча пожала плечами.

— То-то, — удовлетворенно сказала Нинка и стала заталкивать отобранные вещи в предусмотрительно захваченную с собой приемистую сумку. — Эх-ма, на триста семьдесят рубликов раскрутила ты меня, подруга.

— На четыреста сорок, — тихо поправила Таня.

— Да где ж четыреста сорок, голуба моя?

Вынули вещи, стали пересчитывать, пересматривать.

Оказалось, что Таня права.