– Траххх! – раздалось в небе сразу же, как только Голубович сделал самый первый шаг по полю. – Траххх!

Небо разорвалось, из зияющего разрыва вылетела чудовищная молния и ударила в землю в нескольких метрах от нашего Ванечки. Вокруг прерывсто заполоскал безумной силы свет, будто бы горний монтер соединял и разъединял оголенные контакты вселенской электрической цепи.

– Траххх! – непрерывно ударяло и ударяло в небе над головой Ивана Сергеевича. – Траххх!.. Траххх!.. Траххх!..

Молнии каждый раз промахивались, так же непрерывно передавая Ивана одна другой, ослепительный свет Божьего гнева трепетал над его головой.

Кто не знает – во время грозы ни в коем случае идти по открытому пространству нельзя, надо лечь и отдаться обстоятельствам, как насилуемая. Однако губернатор никогда в жизни насилия над собою ни в какой форме не терпел и сейчас не покорился. Форсировав уже почти на четвереньках дорожный кювет, почти ничего не видящий сквозь стену воды Голубович выбрался, наконец, на шоссе. И немедленно ливень прекратился. Ну, немедленно. Сырое открытое пространство задышало свежестью. Вымытый, новорожденный лес с одной стороны шоссе и покрытое еще не просочившейся вглубь водою темно-багровое поле с другой стороны теперь посылали Голубовичу сигналы жизни, сигналы счастья. Голубович осмотрел себя и вдруг освобождено захохотал.

– Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха! – понеслось по округе, будто бы Зевесов хохот над пучиною.

Надо вам сказать, дорогие мои, что в ту минуту, когда мокрый и грязный губернатор смеялся над собственным спасением, его попервоначалу никто не услышал. Потому что ни одного человека, ни одной машины теперь не было на шоссе. Мы можем только предположить, что их смыло тропическим, поистине библейским ливнем, хотя ливень продолжался несколько менее, чем в Библии – не сорок дней, а минут, как мы вам уже сообщали, пятнадцать. Но и четверти часа оказалось достаточно, чтобы смыть не только живых людей и работающие механизмы, но и все приметы произошедшей трагедии: ни обломков губернаторского кортежа, ни осколков аверьяновского выезда, ни останков трактора Валентина Борисова, не говоря уж о следах человеческих тел – ничего этого не осталось на шоссе. Голубович стоял один на свежем ветерке, как недавно один стоял он в окружении огня и едкого дыма.

И тут вновь проснулся внутренний голос. Наконец-то! Проснулся, чтобы вновь отдавать указания.

– Сними с себя, блин, все, ннн… на хрен! – распорядилось долго молчавшее alter ego[136] Голубовича. – Ты ж не пойдешь, блин, в таком, блин, виде никуда! Грязный, как свинья, блин! И простудишься еще, на хрен! Сними!