Голая Катя, пачкая руки в пыли и сама пачкаясь, начала доставать бутылки одну за другою из устроенной для каждой бархатного, повторяющего форму бутылки пыльного футляра и со страшным звоном, отворачиваясь, чтобы осколки не попали в лицо, разбивать их об угол камина. Никто не явился на звон разбиваемого стекла. Очень скоро слой стекляшек на полу кабинета утроился. Запахло в кабинете так, что Катя уже чувствовала, что совершенно пьяна. Тем не менее каждую разбитую бутылку, если в ней после удара об камин оставалось хоть сколько-нибудь бесценного напитка, Катя старательно разливала по валяющимся книгам, плескала на стены, а потом, открыв двери в коридор, разливала и в коридоре, и на лестнице. Император, значит, нынешний французский Луи-Наполеон, да и сам дядюшка его Наполеон Буонапарте дорого бы дали, чтобы хоть на миг вдохнуть этот единственный в мире и существовавший не более получаса поистине неповторимый букет, но уже шатающаяся Катя зажимала пальчиками носик и старалась вообще не дышать. Потом заглянула в лаз, вытащила оттуда все еще горящий фонарь. Усмехнувшись, бросила фонарь в угол. Теперь стекло разбилось. А загорелось мгновенно так, словно бы не пятисотлетним коньяком поливала, а черным корабельным порохом посыпала Катя стены отцовского кабинета.

Мы никак не можем причислить себя к категории маньяков, но все-таки пока Катя мгновение стоит и смотрит на огонь, и мы тоже посмотрим в последний раз на голую Катю, пусть и покрытую пылью – даже торчащие нежные соски да и вся безумно розовая ее грудь стала серою, даже рыжая шерсть у нее под животом стала серою, – на Катю, пьяную от запаха коньяка и от содеянного ею, на голую Катю с горящими ведьмиными глазами, на такую, какой ее мы никогда еще не видели и больше не увидим…

Катя подхватила узел с драгоценностями, зачем-то прикрыла, повернув пудовую фреску, тайник в стене – щелкнули, закрывшись, замки, в последний раз оглянулась, нагнулась – в самый-самый последний раз мы увидели ее попку, – и скрылась в непроглядной тьме потайного хода.

… В это время пролетка с сидящим на козлах Храпуновым – Морозов теперь спал, доверчиво, как любимая женщина, привалившись к ни разу за ночь не сомкнувшему глаз Красину, неровности дороги Николаю Петровичу нисколько не мешали – приближалась к усадьбе.

Тело князя Глеба, упакованное в виде египетской мумии, сидело, втиснутое меж Красиным и бортиком экипажа – ну, практически у Красина на коленях. Поскольку единственное, чему решительно воспротивился Красин, как только вся компания двинулась в путь – так это тому, чтобы на покойника ставили ноги. Мертвый князь Глеб сидел, тоже привалившись к Красину, и вместе эта полуживая, спящая и мертвая троица представляла бы уморительный вид, когда бы вы, дорогие мои, не знали во всей полноте нашей правдивой истории.