– Ну.

– Ты сейчас очень медленно дотягиваешься до шприца, что лежит под письменным столом, – монотонно проговорил киллер. – Я делаю тебе инъекцию «сыворотки правды» и верю каждому твоему слову.

Лучше сразу умереть. Насадить себя горлом на нож и скончаться без особенных мучений. Под наркозом я такого наговорю Мишане, что если он, по доброте душевной, оставит мое лицо красивым для гроба, то я уже должна сказать ему большое человеческое спасибо. Я почему-то представляла, что после признаний, кои прозвучат в этой комнате, Самоед порежет меня на ленточки для бескозырок. И гроба в любом случае не миновать.

– Что потом? – сипло спросила я.

– Потом я продержу тебя под дозой два-три дня, пока не подтвердится твоя информация о Туполеве и я не закончу свои дела. Думаю, ты понимаешь, о чем речь.

– Я понимаю, что свидетелей убирают…

– Убираю. Но не в нашем случае. Живая ты для меня полезнее. Пока.

Я не верила ни единому его слову! Как только Самоед вколет мне сыворотку, то уберет в любом случае. Держать в запертой комнате коммуналки бесчувственное бревно – опасно. Он рисковать не станет. Сознаюсь, не сознаюсь, я была приговорена с момента, когда повесила объявление на стене у телефона. Вопрос стоит уже предельно просто: какую смерть я выберу себе? В сознательном или бессознательном виде, безболезненную или нет.

– «Сыворотка правды» одурманит мне голову? – хрипло всхлипнув, спросила я. – Я ничего не почувствую?

– Не почувствуешь, – правдиво ответил Самоед. Я еще раз всхлипнула, и он ободряюще произнес: – Ну-ну, Софья. Мы же с тобой договорились, да? Я только спрошу тебя кое о чем, выясню все, что нужно, и адью. Ты под дозой, я в солнечных республиках. Давай смелее, наклоняйся.

А если и правда? Наклониться, поднять шприц и позволить вколоть себе наркотик. Самоед поспрашивает, узнает, как плотно висит на его хвосте милиция во главе с Иваном Артемьевичем, и испугается. Зачем убивать буквально при свидетелях?

Да плевать он хотел на всех свидетелей вместе взятых! На нем столько висит, что один лишний труп студентки-заочницы дела не испортит. Самоед столько на себя принял, троим не поднять!

Я тихонько и скуляще заплакала. Слезы быстро стекали по щекам, скатывались до ножа, до обвивающего шею запястья и попадали на руку моего убийцы. Я почти потеряла рассудок от страха и не видела выхода. Никакого.

– Можно я хотя бы маме позвоню, попрощаюсь? – Я намеренно напоминала убийце, что у меня тоже есть мама, что меня любят и я живая, живая, живая! Теплая и нежная.

– Нет, Софьюшка, нельзя, – грустно, в Мишаниных интонациях, отозвался киллер. – Делай то, что прошу, и останешься в живых. – И вдруг прикрикнул, и острие ножа впилось в кожу: – Ну! Быстро! Наклоняйся!