- Любишь? Тебе семнадцать!

- Я тоже люблю его, пап!

На лице отца отражается брезгливость.

- Да замолчите уже! Любят они. Мать любить надо, Оливия, меня, братьев. А не черт знает кого без рода и копейки за спиной...

- Папа, как тебе не стыдно?

Становится дико обидно за Скайлера.

- Стыдно? Мне? Это ты с братом своим в кровати валяешься и обжимаешься так, что мне потом объяснять всем надо, что вы сводные, и краснеть за вас.

- Сводные, не родные же, - выкрикиваю я, чувствуя, как начинаю захлебываться отчаянием.

- Это ненадолго, - цедит отец, - я завтра же верну тебя в интернат, поганец.

- Что? – теперь мне по-настоящему становится плохо.

- Не собираюсь смотреть, как ты дочь мою своими руками мараешь.

Оборачиваюсь на Скайлера, но встречаю лишь непробиваемую стену.

- Возвращайте, - выдаёт он, испепеляя отца взглядом. - Только если думаете, что после этого я перестану видеться с Оливией, то ошибаетесь. Без Ваших денег я проживу, не впервые.

Нет, нет, нет! Ему нельзя в интернат. Там этот ненормальный Сэм с друзьями. Не будет там Скайлеру жизни. Это же словно вернуться побитой собакой… Униженным, брошенным. Это разобьет Скайлеру сердце. Знаю, что он вернется туда с высоко поднятой головой и даже будет делать всё возможное, чтобы не давать себя в обиду, но те неадекватные способны на всё. Они его просто уничтожат, сгнобят.

Боль скручивает ребра.

- Я в полицию на тебя заявлю, - набирает обороты папа. - За растление малолетней!

- Папа, - топаю ногой, ощущая, как земля качаться начинает, - между нами ничего не было! Нет причин заявлять! Я не позволю!

- А ты рот закрой! Отправишься в закрытую школу доучиваться, если собираешься и дальше видеться с этим засранцем.

- Патрик, - вступается мама, входя в комнату, - ты перебарщиваешь.

- Это ты виновата. Была бы построже, ничего бы этого не произошло. Позорище!