— Одной любви мало, конечно, — размышлял Лев Аркадьевич после витиеватого диалога, начавшегося с обсуждения философского романа. — Для счастья нужно еще и смотреть в одном направлении, иначе разойдетесь по разным.

— Говорит человек, который развелся, — усмехнулся Вадим.

Лев Аркадьевич вздохнул глубоко и прокашлялся.

— Именно! Я на собственном опыте это познал.

Из динамиков раздался сиплый смех, больше похожий на то, как человек задыхается.

— Ты не повторяй моих ошибок. Я твою мать до сих пор люблю. И, представляешь, мне хватает наглости быть уверенным, что это взаимно. Только живем все равно в разных местах.

Он снова откашлялся, а затем ненадолго затих. Вадим задумчиво смотрел на дорогу. Татьяна глядела в боковое зеркало заднего вида на кажущиеся статичными автомобили, что ехали позади с той же скоростью, сохраняя дистанцию. Небо становилось сумеречным. Тучи из города летели за ними стремительно с той же скоростью или даже, чуть опережая.

— Татьяна, — спросил Лев Аркадьевич неожиданно.

Девушка вздрогнула. Она уже думала, что он забыл об ее существовании.

— Да, — ее голос тоже стал сиплым, потерялся за долгое время молчания.

— Хотите забавную историю про Вадю?

— Конечно, — заулыбалась она.

В голове пронеслась шутливо обидчивая мысль: «Это тебе за ушки как у зайчика».

— Он же у нас мозаичист, — начал мужчина задорно. — А мозаику он же всегда из битой посуды делает. Это его детская травма, но не суть.

Вадим фыркнул. Татьяна кивнула.

— В общем, он, как только научился более-менее мозаику лепить, решил бабушке, матери моей, сюрприз на день рождения сделать, — кашлянул Лев Аркадьевич. — А у бабушки был сервиз любимый, который ей от ее бабушки еще достался. Представляете, какой старинный? Действительно, еще императорский фарфор был.

Мужчина посмеялся куда-то в сторону, видимо, от смеха убрав телефон от лица. Потом снова раздался глухой кашель. Вадим недовольно покосился на телефон.

— Этот сервиз у бабушки в красивом серванте стоял с замочком на стеклянных полочках с зеркалом. Ну, как положено. Так, Вадя повадился воровать оттуда по чашечке, по блюдечку. Ключик он найти не мог, потому скрепкой дверцы открывал. По тихой так, пока бабушка спала прямо там же в гостиной на кушетке. Уверяю, если бы он не стал художником, он бы вырос великим «медвежатником».

Девушка хихикнула. Парень улыбнулся, замотав головой.

— Бабушка все диву давалась, куда фарфор пропадает. Уже думала на соседа-алкоголика, грешным делом. Вадя тем временем вынес уже половину сервиза, разбил его в сарайчике и склеил из осколков панно с цветочками, а потом принес, довольный, на день рождения бабушке. Она сначала разревелась вся, а потом отругала Вадю и в угол поставила на целый час. А Вадя все не понимал, в чем дело, обиделся серьезно, что его труды не оценили по достоинству, да еще и наказали. Месяц потом с бабушкой не разговаривал. Она все извинялась перед ним за такую грубость. Уже тогда в нем была эта присущая всем творцам гордыня.